Александр ГЛАУБЕРМАН

ОГОНЁК

Заскрипели колёса, плавно тронулся поезд,
с яркой люстрой уплыл незнакомый вокзал.
Мне не спится в купе, не читается повесть,
жёлтый круг ночника неспокоен и мал.
Вот уже за стеклом непроглядная темень
поезд скорость набрал и на стыках стучит
далеко-далеко то исчезнет, то светит
небольшой огонёк, словно кружит в ночи.
Может быть, там
                в простом, неказистом домишке,
возвратившись с работы, привычно одна,
отдышаться присела,
                спать отправив мальчишку,
та, кто долгие годы мне ужасно нужна.
И с утра до получки заняв у подруги,
накрутившись у печки, над корытом устав,
видит в низком окошке: мимо тихой округи
светлой ниткой во мгле протянулся состав.

Кран рвануть в коридоре,
                        соскочить и помчаться,
в темноте задыхаясь, на свет в том окне,
через мокрые ветки, по хлябени чавкой,
краем чёрного леса, по бугристой стерне…
И в немыслимом гаме поездного скандала
кто-то здраво рассудит — одолела тоска,
кто-то щёлкнет по горлу
                        с пониманьем немалым,
кто-то пальцем покрутит у седого виска.

…Выхожу с сигаретой,
                        сдвинув дверь осторожно,
тускло тлеет в проходе дежурный плафон,
фонари на платформе замелькали тревожно,
мирно спят проводницы, не проснулся вагон.
Скоро свечками стрелок
                        встретит «пункт назначенья»,
над умытым перроном —
                        ровный, будничный свет,
до которого в кассе областного значенья
по блатному заказу взят удобный билет

А вдали остаётся, за житейской излукой,
от всего беззащитен, заманчив и люб,
огонёчек неяркий довстречной разлуки,
несвершившихся судеб,
нецелованных губ.


ПОЛУСТАНОК КИМ

Залётный ветер над сосновым лесом
качает кроны с ропотом глухим.
Дощатый дом, скамейки под навесом,
Колодца ворот — полустанок Ким.

Разъезда нет, но утренний, рабочий
с гудком коротким чинно подойдёт,
и ссыплется с подножек на песочек
простой, немногочисленный народ.
А перед ним — недальняя дорога,
когда с поклажей, но с душою налегке
идёшь, блаженно утопают ноги
в глубоком, тёплом, сладостном песке.

Идёшь, почти не вглядываясь в лица,
как будто бы и дома, и в гостях,
в пути невольно можно приобщиться
к волнующим окрестным новостям.
И скоро расступаются деревья,
простор нагретым воздухом размыт,
и возникает русская деревня
с погостом в окружении ракит.

А дальше мимо старой башни,
что испокон ржавеет в стороне,
пройду косой тропинкой через пашню,
протоптанной упрямо по весне.
Прилягу на меже среди колосьев.
Жужжанье. Жар. Испарина с лугов.
И долгий полдень изредка приносит
спокойный крик далёких петухов.

И всё вокруг открыто и понятно,
к дождю уже клубятся облака,
но золотые солнечные пятна
ещё лелеет близкая река.
И хвойным ароматом опоённый,
пойму ещё, возможно, блудный сын,
что здесь пересыпаются беззвонно
моих сует песочные часы.

Какое оживительное счастье,
превратности судьбы преодолев,
через любые годы возвращаться
под сень твоих мудреющих дерев.
Прошу, с моим сознаньем нерасстанный,
ты оставайся бережно таким,
сосновый и песчаный полустанок
с названием позавчерашним — КИМ.


РОЗОВАЯ СОЛЬ

Иссушенная степь
легла со всех сторон,
уже недели три трясётся эшелон,
и жаждой изнурён, повыбившись из сил,
наш дымный паровоз опять затормозил.
Открылся, грохоча, теплушечный проём
и беженцам явил широкий водоём.
В рассветном холодке блестела, как слюда,
совсем невдалеке аральская вода.
С мешком и добротой в прищуренных глазах
к вагону подошёл обветренный казах:
— Вот соль, купи, апа,
у нас поверье есть —
жить будет хорошо, кто этой соли съест.
И мне сказала мать:
— Наш путь ещё далёк, без соли не прожить,
возьмём её, сынок.
А эта соль была чиста и… розова!
как небо в ранний час, как добрые слова.
А впереди — войне греметь который год,
и тронул эшелон
с маршрутом на восход…
Я слышал, отступил измученный Арал,
и соли я такой с поры той не едал.
Но через толщу лет всё светит издали
та заревая соль
проснувшейся земли.

* * *

— 1 —

Я был соседом Мандельштама.
Не верится? Но это, вправду, так.
За самой первою моей оконной рамой
Булыжной мостовой сереющий большак,

Прохожих редких медленные спины
И быстрый стук извозчичьих копыт,
Зимой — чудесные морозные картины,
Но мир грядёт — ещё он не открыт.

А выше этажом живёт поэт опальный,
Когда приходит Муза и уходит страх,
Он над моею детской спальней
Вновь оживает в удивительных стихах.

Стоит он у стола, закинув голову,
Как в молодости распрямляя стать,
А Наденька сидит и, улыбаясь молодо,
Стихи записывает в новую тетрадь.

А город за окном скуласт и весел,
Он после ливня от воды сойдёт с ума,
И станет радостным подарком вечер —
Наташа с книгами придёт сама.…

А вскоре — чёрных стен молчащие проломы,
И неба потолок, и ржавая кровать,
И остов пианино, на котором
Я даже гаммы не успел сыграть.

Отец, целитель с добрым взглядом,
Ты не сказал в тревоге окаянных лет:
Был у тебя в подъезде рядом
Великий и опасный пациент.

И только лишь, когда тебя не стало,
Открыв его собрания последний том,
Из писем я узнал, да запоздало:
Ты не решился вспомнить о былом.

— 2 —

В других домах ещё мы долго будем,
Но, чтоб связать времён живую нить,
В квартиру, где давно — другие люди,
Не соберусь я за полвека позвонить.

О дорогом сейчас пишу стихи я,
Из нас, из всех, остался я один.
Во всей стране — базарная стихия,
А в доме детства — винный магазин.

Теперь вошёл с волненьем горьким,
В отцовском кабинете, у окна,
За пятерых, за неименьем водки,
Я выпил поминального вина…

Я иногда там постою покорно,
И старое опять придёт ко мне,
Где мученика профиль чёрный
Закинул голову на розовой стене.

Сменился век, и дрогнула природа,
Но, верю, мы не канем без следа.

…Ему тогда осталось жить — два года,
А мне — два года минуло тогда.