Проза

 

Евгений НИКУЛИН

 

ИЗ НЕНАПИСАННОГО. ЧАСТЬ 1

 

Люди всегда разрушают то, что любят сильнее всего.
Оскар Уайльд


      Берегите отношения!
      Он посмотрел на неё долгим и внимательным взглядом. Казалось, что она не выдержит этого и отведёт глаза. И, может быть, так бы и случилось, если бы он не отошёл в сторону и не закурил. Сигарета тлела как никогда очень быстро и уже начала обжигать пальцы, но он не выпускал её из рук, потому что понимал, что вместе с сигаретой в мусорный бак полетят и их отношения. Он также знал, что уже всё сказано, и добавить на самом деле нечего ни ему, ни ей. Сигарета в руке давала шанс ещё чуть-чуть продолжить разговор, но слова не шли. И если он её сейчас выбросит, то ничего не останется, кроме как уйти навсегда. Он повернулся к ней, так крепко сжимая сигарету, что, не смотря на горячий пепел, побелели кончики пальцев, и застыл на месте. Из её глаз медленно текли слезы, и он понял: как бы ни было тяжело ему, ей приходится ещё тяжелее. Подступившие к горлу слова вновь застряли в какой-то невесомости и это, наверное, было к лучшему. Сейчас не нужно больше слов… и вообще их больше не нужно. всё было кончено. Он понял это, глядя на её слезы. Он сделал последнюю затяжку, и у него на миг закружилась голова — то ли от происходящего, то ли от быстро выкуренной сигареты, он не знал — кинул последний взгляд на девушку, швырнул сигарету в стоящую рядом корзину для мусора, медленно развернулся и пошёл прочь. Спустя минуту утренний туман полностью скрыл его из виду. Девушка продолжала стоять и смотреть ему вслед, даже когда его уже не было видно. Как долго она так простояла никто не знает, но когда туман рассеялся, на этом месте не было, ни её, ни парня. И сигарета в урне уже не дымилась, как бы подтверждая, что всё закончилось, что и сигарета и отношения молодых людей навсегда себя изжили…

      Возможно, это ещё не конец…
      28 октября 2013 г.

 

ИЗ НЕНАПИСАННОГО. ЧАСТЬ 2

 

Человек не властен над своим сердцем,
никого нельзя судить за то, что он полюбил или разлюбил.
Жорж Санд

 

      Берегите отношения!
      Они увидели друг друга за два дня до окончания первого месяца весны. Ничего не предвещало этой встречи. Зима всё ещё пыжилась и не хотела уступать своё место: вечером поднимался ветер, чёрные тучи затягивали небо, предвещая что-то серьёзное, а буквально через несколько часов начинал падать снег, постепенно превращаясь в мокрую метель. Но весна тоже не бездействовала. С наступлением утра сквозь уже посеревшие тучи пробивались тёплые лучи солнца; на оживших деревьях пели свои песни, вернувшиеся из далёких стран птицы, а выпавший ночью снег превращался в блестящую, переливающуюся разными цветами прозрачную змейку, весело журчащую под музыку пернатых, как будто подпевая им. 
      И вот на фоне этого противостояния времён года они впервые друг друга увидели. Нет, это не была любовь с первого взгляда, тем более что они оба в неё не верили. Но то, что какое-то захватывающее дух чувство в это время промелькнуло между ними, сомнений не было. Никто из них не мог сам себе объяснить, что же произошло в этот момент с ними.
      …Спустя несколько дней он не переставал о ней думать. Каждую ночь она снилась ему, но не в том облике, в котором он её видел, а в ещё более совершенном, более притягивающем к себе образе. И когда он просыпался, то понимал, что ему просто необходимо снова видеть её, снова
испытать то чувство, что возникло между ними. В то, что она тоже это испытала, он ни на миг не сомневался, потому что её взгляд в ту минуту был подобен его взгляду. Как же увидеть её? Как снова ощутить её взор на себе? Где увидеться с ней опять? В голове роилось множество вопросов.
      Она тоже с той поры не находила себе места. Он ей не снился.… Но она практически и не спала. Мысли о нем не давали ей уснуть. Мысль о том, что, возможно, они и не увидятся больше, вообще не давала ей покоя. Как этого избежать? Как сделать так, чтобы снова подвергнуться тому невероятному чувству, которое промелькнуло между ними в первый раз? Что нужно сделать для этого?
      На ум и ей и ему приходила только одна мысль — вернуться туда, где они впервые встретились. И вернуться сию же минуту. Если они снова будут там вместе, то больше не нужно страдать и испытывать себя. Нужно просто пойти и проверить.
      Но одно только сомнение возникало на пути к их очередной встрече. Нужно ли доверяться чувству, которое так внезапно нахлынуло на них в разгар противостояния природы. Не будет ли оно таким же изменчивым, спустя несколько лет? Что будет дальше с ними? Исчезнет ли возникшее влечение вместе с зимой или окрепнет вместе с приходом весны? Как определить это, чтобы не ошибиться в выборе? И возможно ли это вообще — предугадать капризы природы и наших отношений? В тот день природа всё же нашла компромисс.

      Возможно, это ещё не конец…
      29 марта 2014 г.

 

ИЗ НЕНАПИСАННОГО. ЧАСТЬ 3

 

Мы, когда любим, то не перестаём задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведёт эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает — это я знаю.
А. П. Чехов


      Берегите отношения!
      Густой туман окутал деревню. А, может, и весь мир. Никто в тот момент не мог сказать с уверенностью, как было на самом деле, потому что буквально на расстоянии вытянутой руки уже не было видно ничего. Человек не мог разглядеть даже свои собственные кончики пальцев до тех пор, пока не шевелил ими. А если и шевелил, то сказать о том, что это его пальцы мог только он сам. Остальные вряд ли смогли бы определить, что он ими показывал или что в них находилось. Если необходимо было куда-то идти, то шли по памяти, так как трудно было рассмотреть не то что саму дорогу, но и даже свои ступни. Лишь носки обуви мелькали при очередном шаге. А куда именно ступит нога — в неглубокую выбоину или очередную лужу — предугадать было невозможно. Тусклый свет фонарей пробивался через туман только при непосредственном приближении к столбам, на которых они висели, чуть покачиваясь от порывов утреннего начинающего набирать силу ветра. Именно по этим столбам можно было кое-как ориентироваться в пространстве, потому что их в деревне было не так много, и каждый житель, проживший там большую часть своей жизни, мог бы с определённой долей уверенности сказать, где он находится. Иногда случалось, что столб не встречался слишком долго, и это тоже было своего рода ориентиром, так как сие означало, что вовсе не столб отсутствовал на данном участке дороги, а просто на нем не горел фонарь. С ещё большей уверенностью можно было определить своё местоположение по данному признаку, так как мест, где на столбах не горели фонари по центральной улице, было всего четыре: на мосту при въезде в деревню; у старого колодца, которым уже давно никто не пользовался (только дети иногда, когда играли около него и то под пристальным присмотром взрослых, потому что он всё ещё был открыт); у отделения почтовой связи, которое не работало уже после двух часов дня, и некоторые считали, что именно поэтому там не горит фонарь (кому он нужен днём?) и возле дома на окраине деревни, куда очень редко кто-то добирался, кроме хозяйки этого самого дома.
      Сегодня она сидела в углу кровати, прижавшись к стене и подперев подбородок коленями. Из её глаз медленно-медленно текли жгучие слезы и не потому, что она не хотела плакать или слез было мало, а потому, что ей некуда было спешить. Впереди была вечность. Вечность, окутанная туманом, означавшим, что она заблудилась: в себе, в людях, в отношениях с молодым человеком, во всём, что её окружало. Но самым главным её заблуждением было вчера признаться, что она ещё не решила, любит ли его или нет, как раз перед самым его отъездом на столь длительное время, а теперь, возможно, и навсегда. Практически всю ночь она не спала. Её донимали разного рода сны, от которых она постоянно просыпалась, едва сомкнув глаза. И лишь под утро, когда туман за окном начал постепенно опускаться на деревню, она смогла целый час поспать без сновидений. Проснулась от того, что в окно что-то ударило, и она подозревала, что это была птица, сбившаяся с пути в густом тумане. Не то чтобы она верила в приметы, но в ту минуту волна беспокойства за него и за себя и, безусловно, за их отношен
ия застала её врасплох. Сердце забилось чаще, разные мысли начали проникать в её голову, на глаза навернулись слезы. Результатом всего этого стала отмена всех дел, запланированных на сегодня. Ей не хотелось абсолютно ничего. Она сидела вот так уже целых три часа, не шевелясь, со слезами на щеках, всматриваясь в туман за окном, который как назло и не собирался рассеиваться и прокручивая в голове вчерашний разговор. Казалось, что время для неё остановилось, и в мире не было никого, кроме неё и этого странного тумана, спустившегося на деревню так внезапно, как будто говоря ей, что она находится в заблуждении. Как он там? Где он? О чем он думает сидя сейчас в поезде и проезжая мимо разных городов России? Думает ли о ней или старается забыть всё, что вчера произошло? Его так же окутывал туман или он опустился лишь над её домом? Глядя в окно, она пыталась представить все возможные варианты развития событий, даже нарисовать их для себя в тумане в своём воображении, но ни один из них она не могла завершить. Почему? Неужели туман специально оставлял её в неведении, как бы говоря, что ничего нельзя увидеть наперёд? Что нужно дорожить мгновением, быть счастливым и радоваться тому, что уже имеешь, а не заглядывать в будущее и перебирать тем, чего, возможно, никогда в твоей жизни не случится.
      В тот день туман всё же рассеялся…

      Возможно, это ещё не конец…

       22 декабря 201 5 г. 5 января 2016 г.
 

ИЗ НЕНАПИСАННОГО. ЧАСТЬ 4

            

      Берегите отношения!
      Солнца не было уже давно. Несмотря на то, что шёл первый месяц зимы, на улице было пасмурно и сыро. Мелкий дождик моросил третьи сутки подряд, то чуть усиливаясь до того, что людям приходилось распахивать над собой зонты, то снова сходя на нет. Выпавший в конце ноября снег, достаточно сильно укрывший замёрзшую землю, и, казалось, предвещавший долгую зиму, растаял. Лужи на дорогах, скрывающие в себе полностью колеса проезжавших по ним машин, становились все глубже и глубже. Ручьи, как люди, бежали в разные стороны, как будто им тоже надо было куда-то спешить: на работу, в больницу, в банк, домой. В преддверии праздника уже то тут, то там можно было увидеть продавцов ёлок, стоявших на улице в резиновых сапогах и полиэтиленовых накидках. Наверное, они лучше всех чувствовали приближение Нового года, потому что, какая бы ни была погода на улице, людям все равно нужно скоро украшать ёлку в доме, а для этого необходимо её купить у тех самых продавцов, которые обязательно улыбнутся покупателю, пожелают хорошего настроения и весёлых праздников, тем самым на миг отвлекая от окружающей действительности. Осень никак не хотела отдавать права своей снежной сменщице, достаточно прочно укрепившись на её месте: ведь как-никак, а уже третья декада декабря. В это время впору бы накинуть старенькое пальтишко, завязать потуже шарф на шее, натянуть перчатки или варежки, которые для тебя с любовью связала бабушка и которые от слишком частого их использования уже кое-где протёрлись, и, взяв под руку коньки или лыжи, вдыхая свежий морозный воздух, бежать на лёд или горку, где тебя уже ждут твои друзья и одноклассники. Вместо этого приходилось сидеть дома и через окно наблюдать, как дождь смывает все вокруг.
      Именно этим она и занималась: сидела дома за учебниками. И не то чтобы она хотела учить или ей это было нужно, а потому что делать больше было нечего, да, собственно говоря, не очень-то и хотелось. Её настроение полностью находило своё отражение в погоде: у неё на душе тоже было пасмурно и сыро, хотелось плакать, как плакало небо, но слез больше не было, потому что она уже их выплакала. Пойти было некуда – поэтому ей приходилось чахнуть в своей «однушке» и хоть как-то отвлекать себя от мыслей о нем. Но, честно признаться, это тоже ей плохо удавалось. Его имя мелькало между строк любого учебника, который она открывала, что мешало ей сосредоточиться на предмете. Она с досадой закрывала книгу, открывала другую, но все повторялось, и она снова её закрывала. Но закрытая книга не могла помешать её воображению написать его имя теперь в названии учебника. В какой-то момент ей до ужаса это надоедало. Она, чуть нервничая, бросала книги под диван, открывала холодильник, доставала оттуда белое вино, наполняла бокал, садилась с ним возле окна и, смотря вдаль, отпивая вино маленькими глотками, уже без препятствий предавалась мыслям о нем. Когда в голове начинало шуметь от выпитого алкоголя, она возвращалась к дивану. Но уже не пыталась занять себя книгами, а просто ложилась на подушку, накрывалась тёплым пледом, закрывала глаза и, слушая, как капли дождя настырно барабанят по стеклу, медленно проваливалась в сон, в тот день, когда они виделись в последний раз.
      За её окном дождь начинал набирать силу…
      Сказать, что ему было нелегко – это значит не сказать ничего. Он ещё сильнее сходил с ума. И если работа хоть как-то отвлекала его от разных мыслей о ней (хотя коллеги видели его рассеянность, усталость, и ещё бог знает что, написанное на его лице), то в выходные он просто не находил себе места. Как назло дождь лишь усугублял положение его внутреннего мира. В назойливой тишине он прислушивался к каждому движению, к каждому шороху, пытаясь услышать знакомые шаги, но все было напрасно. Самым знакомым стуком был стук дождя в его окно, который не прекращался уже несколько дней. И если она хоть как-то пыталась отвлечь себя учёбой, книгами, то он даже не предпринимал никаких попыток прекратить думать о ней, потому что знал, что не поможет абсолютно ничего. Он просто лежал в своей комнате, без света, в полумраке, который к вечеру превращался в кромешную тьму и вспоминал каждое мгновение, проведённое вместе с ней. Его сердце, казалось, спешило угодить нудному дождю: оно то замирало, когда он на какое-то время прекращался, то пыталось подстроиться ему в такт, когда он снова начинал неустанно барабанить во все окна. Ближе к вечеру он все же вставал и шёл на кухню, но не за тем, чтобы что-либо поесть, а за тем, чтобы выпить подряд пару-тройку стопок дешёвого коньяка, после чего возвращался в комнату, включал какой-нибудь сериал и снова думал о ней. Телевизор не мешал ему думать, потому что он его почти не слышал из-за шума в голове, создаваемого наспех выпитым коньяком. Так проходил день, другой, третий… в полумраке, в полузабытье.… Лишь только пронизывающий душу дождь напоминал ему, что он ещё находится в мире живых.

      За его окном дождь снова усиливался…
      С момента их последней встречи, когда он швырнул сигарету в урну и ушёл от неё в предрассветный туман, прошла всего лишь одна неделя. Но это была самая длинная неделя в их жизни. В тот момент думалось, что между ними все было кончено, что все решено и все что осталось от них – это только воспоминания друг о друге, которые со временем тоже исчезнут. Но на следующий день пошёл дождь и растянулся в томительную, губящую проливную неделю. Но ограничится ли он неделей? Казалось, небеса плакали вместе с ними об их отношениях. Что же им теперь делать? Как жить дальше? Возможно, это из-за них настала такая погода, и людям стоило бы именно их винить в том, что они не могут радоваться предновогоднему снегу? Нужно было спасать ситуацию. А для этого необходимо ещё раз встретиться, рассказать друг другу о том, что они теперь чувствуют, спустя неделю (или месяц?) и прийти к окончательному решению. Или, наоборот, может быть, выйти на улицу, под дождь, и пусть он смоет все, что осталось… все эти воспоминания, не дающие жить дальше, все оставшиеся чувства, которые они ещё испытывали друг к другу. Пусть просто все исчезнет. Глядишь, а там и солнце снова появится, запорхает чистый свежий снежок, застынут лужи от нагрянувшего мороза, побежит детвора на горку, на каток, засуетятся взрослые, готовясь к празднику Нового года, и жизнь войдёт в свою колею.

      Они приняли правильное решение, потому что на следующий день из-за угрюмых облаков показались первые лучи долгожданного солнца.

      Возможно, это ещё не конец…

      
Декабрь 2017 г.

     
      

 

Екатерина МАКУШИНА

 

 

Солнечный день
в Славонии

 

      Полыни зной нипочём: знай, тянись жилистыми стеблями к выцветшему небу. Всё поле заросло — только и остаётся брести по колено в траве, глотая разлитую в воздухе горечь.Гимнастёрка прилипла к спине, давно спеклась коркою кровь на лбу. Даже волосы не отдерёшь.
      Хоть бы самую малость смочить горло. Хоть бы глоток. А что там впереди, за ивами, не деревня ли?
      В дома, вообще-то, соваться опасно. Вместо своих там могут оказаться красные — как раз и угостят тебя пулей на обед. Но единственный ручеёк, на который удалось набрести, давным-давно пересох до дна.
      Уж лучше рискнуть, чем и дальше жариться, как на адской сковородке. Вон она, ограда, а прямо за ней — сруб колодца. Невысокая женщина в цветастом платье через силу крутит ворот.
      Худая больно, но ноги девически-стройные, и плечи ещё не потеряли нежной округлости. Ниже пояса змейкой спускается смоляная коса.
      — Эй, красотка, напиться не подашь ли?
      Она вздрогнула всем телом — вода, плеснувшая через край, окатила босые ноги. Вишнёво-тёмные глаза затравленно скользнули по белым лилиям у него на погонах.
      — Сейчас, — потянулась, вновь опуская бадью. Его ладонь легла на тёплые доски сруба, накрывая тонкое смуглое запястье. Молодая женщина попыталась отдёрнуть руку, под чёрными ресницами сверкнули искры досады:
      — Шли бы вы своей дорогой.
      — А не слишком ли ты смела на хорватской земле? — усмехнулся он, крепче, до алых отметин сжимая её кожу.
      — Земля такая же наша, как и ваша, — процедила она сквозь зубы. — А может, вас тут и вообще быть не должно.
      За такие слова полагалось, по меньшей мере, наставить синяков. Но уж слишком хотелось пить, и он жадно глотнул прямо из бадьи.
      Блаженная прохлада обдала иссушенную глотку. Но этого было мало, совсем мало. Он пил и пил, едва отрываясь, чтобы вдохнуть. Сербиянка могла бы уже давно убежать, но она стояла в тени ивы, насмешливо поглядывая на него.
      Наконец он утерся рукавом. За шиворот сползала струйка воды, приятно щекоча кожу.
      С беззлобной ухмылкой он протянул девушке бадью:
      — Будешь?
      — Я уже напилась.
      — Как зовут-то тебя, язву такую?
      Она передёрнула плечами:
      — Анастасия Мачка.
      Мачка… Маленький, по-кошачьи приплюснутый нос, угловатое неправильное личико, едва приметная ямочка на подбородке… Огромные, брызжущие светом глаза-вишни…
      — Стана! — выдохнул он. — Стана из красного дома!
      Её брови изумлённо приподнялись:
      — Простите?
      — Да разве ты не помнишь меня? — мозолистые пальцы вновь стиснули её руку. — Ну, я же тебя из гимназии встречал! По Саве мы ночью катались, лодку чуть не перевернули! А ещё я тебе конфеты…
      — Славен? — она прижала ладонь к щеке. — Неужели, правда ты?
      — Так и я тебя сперва не узнал! Была-то пуговичкой совсем, вот такусенькой была.
      — Сам-то мне до макушки не доставал, — фыркнула она. — Надо мной все девочки смеялись: тоже, нашла кавалера.
      — Это только из-за твоих каблуков. — Славен состроил нарочито обиженную физиономию, и она тихонько хихикнула.
      Присев на край сруба, он подвинулся, давая место ей.
      — Мне и в голову не приходило, что я здесь тебя найду.
      — Да уж, свалился с неба. Как тогда, в первый раз.
      — А, — его глаза блеснули, — когда я в ветках яблони сидел и смотрел, как ты домой идёшь из гимназии? Здорово я приложился о мостовую.
      — Ох, я-то как напугалась!
      — Визжала так, что прохожие решили: светопреставление началось.
      — Я не визжала, — строго поправила его Стана. — Я всего-навсего вскрикнула.
      Он покаянно наклонил голову:
      — Прости, Стана. Забыл, что барышни не визжат.
      — Тоже мне, нашёл барышню, — вздохнула она. — Я давно уже здесь живу, в деревне.
      — Поди, и жених есть?
      Стана мотнула головой:
      — Усташи
 [1] убили.
      Славен опустил подбородок на руки, провёл носком сапога по примятой полыни.
      — Не жалей меня, — быстро сказала она, обхватывая пальцами его ладонь. — Я сама не из жалостливых. У тебя-то есть невеста?
      Слабая улыбка коснулась его губ:
      — Так никого и не нашёл, чтоб походила на тебя.
      — Зачем же ты к усташам пошёл? — она досадливо скривила губы. — Повластвовать захотелось, покуражиться?
      — Вообще-то, — буркнул Славен, — это долг каждого — защищать свой народ.
      — Свой народ? — Тёмные глаза полыхнули гневом. — Да какая же выгода хорватам от фашизма? Отличную приманку сделал для вас Гитлер: скажи вам только «Свобода!» — и вы броситесь под огонь.
      — Стана, ты не понимаешь…
      — Это ты не понимаешь ни черта, — она сердито отвернулась. — Погоди: он перебьёт нас вашими руками и пустит в расход вас самих.
      — Стана…
      — А мы? Разве мы ваши враги? Мы всего лишь защищаемся.
      — Надо было потолковать об этом с парнем, который поджёг мой дом, — хмыкнул Славен. — Может, он и не хотел ничего плохого? А я-то, дурень, снёс ему башку.
      Стана сцепила пальцы на коленях.
      — Славен, у меня уже голова кругом идёт. Свои, чужие, немцы, хорваты, четники, партизаны… Кому улыбаться, кому угождать, а от кого в погребе прятаться — не понимаю. А помнишь, как было раньше?
      Протянув руку, он осторожно коснулся густых сплетённых прядей.
      — Раньше у тебя косички едва до плеч доставали.
      — А ты так и норовил с ними поиграться, — с губ Станы сорвался слабый вздох. — Зачем ты уехал в Загреб? Я до самого лета думала, вернёшься.
      — Я и хотел вернуться, — пробормотал он, отводя взгляд. — А потом завертелось как-то…
      — Ладно, — она поднялась, пыльный ветер тяжело захлопал подолом ситцевой юбки. — Иди. Тебе, наверное, торопиться надо.
      — Успею. Вот что, Стана…
      Проведя ребром ладони по лбу, он выдохнул:
      — Завтра здесь будет карательный отряд. В этом квадрате партизан ищут.
      — Зря ищут, — хмыкнула Стана. — Мы сами-то не каждый день обедаем — не хватало ещё красных содержать.
      — Короче, я сказал, а ты услышала. Дальше уж дело твоё.
      Поднявшись, он хлопнул ладонью по тёплым доскам.
      — Спасибо за воду. На всю жизнь, кажется, напился.
      Она через силу улыбнулась:
      — Не за что. Далеко тебе идти?
      — Надеюсь, что нет. Умаялся что-то по жаре. Дойду до рощи, — он махнул рукой в сторону березняка, — сосну чуток.
      — Хорошо, — она наклонила голову.
      — Поцеловать-то тебя можно напоследок? — в уголках жёсткого рта мелькнула мальчишески-несмелая улыбка.
      Поколебавшись секунду, Стана шагнула к нему. Приподнялась на цыпочки, закинула руки ему на плечи, прижимаясь ртом к горьким, пахнущим полынью губам.

 *** 

      — Чего он хотел-то от тебя? — брат, а по совместительству командир отряда тревожно вглядывается в её лицо.
      — Водички попить, — пожимает она плечами. — Полведра выхлестал.
      — И поделом ему, крыса усташская. Но вот что: как бы тела его не нашли до завтра.
      — Не должны, — роняет Стана, — яд действует около трёх часов. Завтра сюда придут каратели, и вот тогда…
      — …мы их напоим от души, — посмеивается брат. — В домах-то все водой запаслись?
      — Я вчера предупредила.
      Хлопнув её по плечу, он направляется в дом. Тихо шуршит под ногами высохшая трава.
      Стана сидит у крыльца, уткнувшись лбом в колени. Бьётся, жужжит в висках одна-единственная мысль: почему на погоны смотрела, не на лицо?
      Вот такусенькая была, пуговичка… а ты ещё ниже был… а потом взяли и выросли. Как-то вдруг. Неожиданно.
      
1942 г.

  

 

Они среди нас!

 

      Тёща наведывалась к Александрову каждый месяц, и он давно привык относиться к её визитам как к чему-то неизбежному вроде брюзжания начальства или дорожных штрафов. Тем более, была от этих визитов и польза: квартира наполнялась запахом всевозможных жареных и печёных вкусностей, а на лице Даны, не любившей готовить, расцветала довольная улыбка.
      — Ох, раздуюсь я, Анна Николаевна, — хмыкал Александров, уплетая энный по счёту вареник, — в дверь перестану пролазить!
      — Да куда тебе, — тёща прижимала к груди сухонькие ручки, — ты ж весь прямой, худой, из одних углов. Что ж ты, Даночка, мужа в чёрном теле держишь?
      — Обжорство вредно, — отмахивалась Дана, щедро поливая медом свою порцию.
      — Не скажи. Это если по всяким забегаловкам ходить, гамбургеры привозные лопать. А если своё, на домашнем молочке — так польза одна. Об этом и по телевизору говорят.
      Подмигнув жене, Александров придвинулся ближе к столу:
      — А что ещё по телевизору говорят? Мы ведь его и не смотрим почти. Говорят, Пугачева опять жениха ищет?
      — И не спрашивай, — Анна Николаевна поджала тонкие губы. — Я такую ерунду не смотрю.
      — Что же вы смотрите? — он покосился на неё с любопытством. — Про политику или, может быть, науку?
      — Куда же мне без науки, дорогой мой? — она утвердительно тряхнула головой, и пучок седых волос на затылке дрогнул. — Конечно, я интересуюсь, где что изобретут, лекарство, может, какое новое придумают…
      Зыркнув по сторонам, она тихонько добавила:
      — Вчера говорили, что в Ленинградской области тарелка села летающая. Если по-научному — НЛО.
      — Эвакуацию объявляют? — голос Даны был неподражаемо серьёзен, но синие глаза смеялись. — Может, и нам вещи собирать?
      Анна Николаевна невозмутимо покачала головой.
      — Выдумки это всё, я так думаю. Не знают, чем ещё народ напугать. Иди ко мне, моя хорошая…
      Нагнувшись, она запустила пальцы в дымчато-серую шерсть Маркизы, а Александров легонько подтолкнул под столом колено жены. Дана беззвучно хихикнула.
      — Что такое? — её мать неожиданно резво подняла голову. — Я что-то смешное сказала?
      — Нет, мама, — тонкие пальцы Даны накрыли морщинистое запястье. — Просто я рада, что ты больше не веришь в эти фантазии. Как вспомню экстрасенса, который помогал тебе кошелёк искать…
      — Жулик он был, а не экстрасенс, — вздохнула Анна Николаевна. — А по поводу инопланетян я так думаю: незачем им в открытую к нам высаживаться. Много шуму, а толку никакого. Думаете, в КГБ нет отдела по борьбе с космическими угрозами?
      — Уже и КГБ-то давно нет, — скучающе произнёс Александров, вертя в пальцах крышку от сахарницы. Маркиза вышла из-под стола, улеглась у него у ног, поглядывая из-под полуприкрытых век на Анну Николаевну.
      — Ну, ФСБ, без разницы. Если бы я была инопланетным генералом, — тёща авторитетно вскинула подбородок, — я бы сначала издали изучила быт и нравы страны, которую нужно покорить. А потом заслала бы туда шпиона.
      — Зелёного человечка?
      — Нет, почему же? Если они настолько продвинулись в технологиях, что смогли до нас долететь, они могут своего агента под землянина переделать. Ноги удлинить, брюхо утончить, брови подрисовать…
      Прыснув, Дана отставила чай.
      — Я знаю, знаю, кто у нас инопланетный шпион! Это Ахмед со стройки! То-то от него не только наши, но и таджики шарахаются. А водку он глушит для прикрытия.
      Маркиза недовольно фыркнула, шкрябнула когтями линолеум. В сонных глазах блеснули хищные огоньки.
      — Не факт, что это вообще человек, — глубокомысленно изрекла Анна Николаевна. — Да ты кушай, кушай, Даночка! Фигура — дело наживное.
      — Надеюсь, если пришельцы всё же прилетят, мой шеф попадётся им под руку, — Александров потянулся. — Я был бы весьма признателен, если бы космическое вторжение отсрочило сдачу проекта.
      — Инопланетяне — ребята ненадёжные, — хмыкнула Дана. — На твоём место я бы на них не рассчитывала. Тем более, тебе премию обещали.
      — Обещать-то обещали, да что-то не торопятся. Ладно… — отодвинув стул, он поднялся. — Спасибо, Анна Николаевна, очень вкусно.
      Тёща кивнула, сгребая на колени урчащую Маркизу:

      — Надо бы мне почаще к вам наведываться.

 ***

       …Проводив Анну Николаевну, Александров сел было за комп, но работа на ум не шла. Насыпав корма Маркизе, с истинно королевскими манерами медлящей приняться за еду, он пошёл в спальню, к Дане. В конце концов, разве он не заслужил сегодня награду, пять часов кряду развлекая вздорную любительницу фантастики?
      Когда Дана с мягкой, детски-спокойной улыбкой задремала на его плече, он осторожно сдвинул её голову на подушку, поцеловал жену в щёку и зашлёпал в соседнюю комнату, где стоял комп. Открыв пасьянс «Косынка», пробежался пальцами по клавиатуре. Затейливая комбинация цифр и значков не отобразилась на экране — и никто не смог бы услышать горловых звуков, издаваемых на слишком низкой для человеческого уха частоте.
      Во внешней разведке Саппарияла-5 Александров, настоящее имя которого давно уже было погребено под кучей родных и земных псевдонимов, служил давно и прекрасно знал, что сделает командование с его не в меру догадливой тёщей, а так же женой и кошкой — до кучи. Он должен был уберечь их.
      Перед началом миссии он только посмеялся бы, приди ему в голову такие мысли… Увы, лекарство от привязанностей, выпускавшееся в засекреченных лабораториях Саппарияла-5, оказалось такой же фальшивкой, как земной экстрасенс Васисуалий Абердымов, предсказывающий будущее по хрюканью поросят.

 

 

Дорога к дому

       — Вас не подвезти, Анна Данииловна?
      Разогнувшись, заместитель министра спорта облегчённо перевела дыхание. Мокрые хлопья неслись прямо в лицо, и ей пришлось приложить руку козырьком ко лбу, чтобы лучше разглядеть фигуру в чёрной блестящей куртке.
      — Ах, это вы, Александр Евгеньевич, — по губам скользнула слабая улыбка. — Что-то у меня с зажиганием не ладится — двадцать минут не могу поправить. А от центра такие пробки — пока Илья подъедет…
      — Так садитесь, я вас провезу в объезд, — Коршунов распахнул дверцу чёрного «Порша». — Небось, за городом живёте?
      — В Берёзовке, — кивнула она, косясь на откинутую крышку капота. — Или всё-таки ещё попробовать?
      — Как знаете, — пожал плечами парень. — Я, честно говоря, думал, что всех шишек из правительства личные водители возят.
      — Вот чего не люблю, того не люблю. Чем уже круг людей, от которых ты зависишь, тем меньше шанс нарваться на подножку.
      — Не поспоришь.
      Нырнув в машину и чуть приспустив стекло, он вопросительно глянул на неё, и, решившись, Анна Данииловна захлопнула капот.
      — Напишу Илье, пусть подъедет и заберёт тачку.
      Стряхнув с воротника налипший снег, она уселась, удобно вытянув ноги, с удовольствием вдохнула щекочущий запах лимона и мяты. «Порш» рванул вперёд, как срывается с места гепард, и помчался по дороге, которую ещё не успел запрудить поток машин.
      — Вы бы не гнали так, Александр Евгеньевич, — Анна повернулась к стеклу, за которым едва можно было что-то разглядеть сквозь снежную кашу.
      — Да сейчас на трассу выедем — встанем, — хмыкнул он. — До кольца минут сорок тащиться будем, не меньше. Хорошо ещё, суббота сегодня.
      — С вами, наверное, страшно ездить без пробок, — шутливо заметила она, спуская с плеч шубу: в салоне было тепло.
      — Совершенно справедливо. Наташа меня за руль не пускает, если с детьми едем.
      — Наташа — это ваша жена?
      — Да, она дома с пацанами осталась: что-то сопливятся второй день.
      Анна улыбнулась:
      — Жаль, что она не смогла прийти. Наверное, ей было бы приятно видеть, как вас объявляют лучшим спортсменом года.
      В карих глазах Коршунова мелькнули искры веселья:
      — Я вам больше скажу: она получила бы куда больше удовольствия, чем я. Дико не люблю все эти рассусоливания на три часа. Если бы не боялся остаться наедине с легионом таблеток и припарок, в которых ни хрена, простите, не соображаю, охотно поменялся бы с ней.
      Анна беззвучно вздохнула.
      — Честно говоря, я вам даже завидую, Александр Евгеньевич.
      — Тоже хотели бы забивать головой из-за линии штрафной? — озорно подмигнул он.
      — Да нет, я не о футболе. О мальчиках ваших.
      — Ах, это! — рассмеялся Коршунов. — Ну, с ними тоже жизнь не мёд. Вчера мы с Натой снимали их с дуба, как котят. И вопили они — точь-в-точь наша Мурка.
      — Так ведь это же хорошо, — серьёзно взглянула на него Анна. — Хуже, если некому вопить.
      Притормозив, Коршунов встал у светофора. В такт тихим щелчкам заморгал синий огонёк поворотника.
      — Я два раза замужем была, — Анна прислонилась щекой к холодному стеклу. — А вот с детьми так и не получилось. Живу одна. Приеду, чаю в себя волью — и за бумаги. Нелепо как-то, дико. Всю жизнь за карьерой гналась.
      Коршунов наклонил голову:
      — Я тоже лет пять назад думал, что победы — это самое важное. А ведь очень важно иметь кого-то, кто бы этим победам радовался, а?
      Тонкие, сухие губы досадливо поджались, на лбу резче обозначились морщинки:
      — Да просто не повезло мне. Когда я только начинала в министерстве работать, вдруг — вердикт врача как снег на голову. Муж убедил оставить ребёнка, а я как чувствовала… Больным родился. Безнадёжным.
      — А что с ним было? — Легко, грациозно сманеврировав, Коршунов вывел машину в левый ряд.
      — Что-то с сердцем. Латинское название, я и не припомню сейчас.
      Потянувшись в карман, Анна выудила коробку сигарет.
      — У вас можно курить?
      — Окно только откройте.
      Струйка холода обдала нос и рот, снежинки щипнули голую шею.
      — Короче, не могла я его содержать. Это ж надо было всё похерить: жизнь, работу… Кухня — спальня — больница, вот и всё.
      — Вы отдали его в детский дом?
      — Ну конечно, — скривилась Анна, — что мне оставалось делать? Муж сначала спорил, а потом я ему предложила самому из прокуратуры уйти — сразу по-другому запел. Нина Владиславна, директриса, мне обещала, что постарается найти семью для усыновления — ну да кому он, калека, нужен был…
      — Всякое бывает, — пожал плечами Коршунов. — Недавно в газете писали, какой-то бизнесмен девочку с пороком сердца из приюта забрал, оплатил ей операцию.
      Анна дёрнула плечом:
      — Сказки. Не про нашу честь.
      Очередной светофор мазнул Коршунова по щеке зелёным лучом. Съехав с автострады, «Порш» повернул на тряскую дорогу, изрытую ухабами.
      — Так мы доедем напрямик.
      — Вы бывали, что ли, в Берёзовке?
      — Мимо ездил. У нас лагерь для сборов неподалёку.
      Помолчав, он негромко спросил:
      — А детдом не шестой, часом? Женька Михайлов, мой одноклубник бывший, оттуда.
      Анна мотнула головой:
      — Я ж тогда ещё не в Москве жила — в Брежневске. Там и детдом один был на весь район, пока не слили с каким-то соседним. И документы все посеяли…
      — Значит, теперь уж ничего не выяснишь.
      — Да всё равно, врач сказал, с таким диагнозом больше пяти лет не живут, — с жаром вырвалось у неё. — А операция миллионы стоила. Я ничем бы не помогла этому бедняге. Уж, наверное, судьба такая.
      — Судьба, — отозвался Коршунов. — У вас какой дом?
      — Что, уже приехали? — она изумлённо повернулась к стеклу. — Вон тот, коричневый, с башенкой. Спасибо, что подбросили, Александр Евгеньевич. Уж не взыщите, что я вас так проблемами загрузила.
      — Ничего, — пробормотал он. — Вам спасибо. Приятно было получить награду из ваших рук.
      — Ну так заслужили, Александр Евгеньевич! — рассмеялась она, поправляя под шапкой крашеные медные волосы. — Удачи в следующем сезоне.
      — И вам удачи.
      Подождав, пока статная фигура в высоких лаковых сапогах скроется за воротами, Коршунов поддал газу.
      Заторы уже почти рассосались, и он успел припарковаться у своего особняка до того, как мглистая слякоть превратилась в настоящую метель. С громогласным «Натка, я дома!», не разуваясь, взбежал по лестнице, зашлёпал в спальню.
      Коленки опустились на белый ворсистый ковёр, от пыли под кроватью зачесалось в носу. Одна коробка полетела в сторону, другая… Выудив из груды нужного и ненужного тонкую серую папку на завязках, Коршунов уселся за стол.
      Всего два листика: справка — на ней давно выцвели чернила — и выведенный карандашом домик с покосившимися стенками, двумя огромными окнами в ярко-розовых занавесках.
      Из ящика стола Коршунов на ощупь достал коробку спичек. Свернув оба листа трубочкой, опустил в вазу и поднёс к пожелтевшей бумаге огонёк.
      Душно и терпко запахло гарью, пеплом. Затрещала, морщась, бумага. Подперев подбородок руками, он смотрел, смотрел.
      «Нина Владиславна, а когда за мной мама вернется?»
      Позади стукнула дверь, огонь дрогнул от сквозняка.
      — Ты чего тут один сидишь, Сашка? Жжёшь инструкции разведки?
      — Натка!
      Он поднялся, шагнул вперёд и сгрёб её, худенькую, в охапку. Потёрся носом о тёплую щёку:
      — Что наши головорезы? Заснули?
      — Какое там! — хихикнула она. — Тебя ждут с наградой. Скачут по кровати, как мартышки — не угомонишь.
      — А микстуру эту ядрёную от кашля пили?
      — Еле влила. Грозились объявить бойкот.
      — Ничего-ничего, в субботу мы идём в парк — все вместе. И кое-кому надо очень постараться выздороветь к этому времени.
      — Гениально, — расплылась в улыбке Наташа. — Пошли к ним?
      Приоткрыв форточку, Коршунов высыпал пепел вниз, в снежный кисель. Опустил ручку и повернулся к жене:
      — С разведкой — всё. Пошли.

 

Виталий ГАДИЯТОВ



ЯГОДА черёмУХА

 

По календарю лето подходило к концу, но на улице стояла необычная жара. Погода, будто наперекор всем календарям и прогнозам синоптиков, решила показать свой необузданный нрав. Раскаленным воздухом веяло от земли, домов, машин — в городе было совсем некомфортно. Возможно, так мне казалось после отдыха в университетском студенческом лагере, откуда я только приехал. В это время мне позвонил Сергей.
     — Батя умер, приезжай, — сказал двоюродный брат уставшим голосом.
   Так после похорон дяди Юры, с Сергеем и его братом Володей, я оказался в деревне Аксаново, с которой были связаны мои детские воспоминания.
   ...Шёл 1957 год. В начале лета я с мамой поехал к бабушке в деревню. Больше суток мы добирались на поезде из Львова до Москвы, а оттуда — до Можайска. Там сели в подвернувшийся грузовик и по проселочной дороге уставшие, но счастливые, наконец, приехали в Аксаново.
   Бабушкин дом стоял в центре деревни на высоком берегу Москвы-реки возле большого деревенского пруда. Сейчас я знаю, что у бабушки был большой пятистенок с четырехскатной крышей, покрытой почерневшей дранкой. Четыре окна её бревенчатого дома весело смотрели на дорогу, отделенную широким палисадником, засаженным многолетними цветами. Один из немногих в деревне, бабушкин дом не был лишен архитектурных изысков. Кроме резных наличников и узорчатых ставень, с торца его украшала открытая, увитая плющом, верандочка, первоначально служившая входом. Из двух других окон был виден пруд с раскидистыми ветлами на берегу. Тонкие гибкие ветки провисали вниз, и листья трепетали под легким ветром.
   Посреди бабушкиного дома возвышалась большая русская печь, перегораживавшая его пополам. Первое, что мне бросилось в глаза — иконы в углу комнаты. Они стояли под потолком на полочке, покрытой белоснежной кружевной накидкой. Иконы освещал огонь едва горевшей лампадки. Такого я никогда не видел и, затаив дыхание, с восторгом смотрел на это чудо. Налюбовавшись иконами, мой взгляд упал вниз. На стене в застеклённой рамке висели пожелтевшие от времени фотографии. На одном снимке я увидел стоявших по росту ребят. Самая высокая девочка с длинными белыми бусами на шее — оказалась моей мамой. Рядом с ней стоял брат Алексей и младшая сестра Нина. На другой фотографии был снят одетый с иголочки молодой мужчина с подкрученными верх усами и бодрый худощавый старичок в черном костюме, полосатой косоворотке и начищенных до блеска сапогах. Он сидел, облокотившись о журнальный столик, а рядом с ним навытяжку стоял тот самый щеголь. Старичок оказался маминым дедушкой, а молодой человек — её отцом.
   «Так вот каким был мой дедушка, — рассматривая фотографию, подумал я. — Он такой весь важный, как настоящий генерал. Только не в форме».
   Для меня — сына военного, это была высшая степень совершенства, которой заслуживали немногие. Моя бабушка всю жизнь прожила в деревне и, рано овдовев, одна воспитала троих детей, поэтому своего дедушку я никогда не видел.
   Бабушка быстро направила самовар, поставила на стол пряники, ребристую вазочку из розоватого стекла, доверху наполненную крыжовниковым вареньем и сахарницу с большими кусками сахара. Такой сахар для меня был в диковинку.
   «Как же его есть?» — глядя на бесформенные белые куски, думал я, не решаясь спросить.
   Мои сомнения быстро разрешила бабушка. Она взяла какие-то, невзрачные на вид щипчики с узкими острыми краями, и стала ими откусывать маленькие кусочки. Орудовала она ими так ловко, что мне тоже захотелось попробовать. Однако это оказалось непростым занятием. Разворота щипчиков не хватало, чтобы обхватить большой кусок сахара, а с закатанных краев они соскальзывали. Потом я приловчился, и в разные стороны полетели мелкие осколки.
   Вечером приехал мамин брат — дядя Лёша. По случаю встречи бабушка принесла ему чекушку водки, ухватом достала из печи чугунок с картошкой, наложила соленых огурцов. Все сели за стол, а я побежал на улицу. Перед домом стоял большой черный мотоцикл с блестящей выхлопной трубой, приплюснутой на конце. Это был Иж-49. Мотоцикл ещё не остыл, от него пахло раскаленным металлом и бензином. С первого взгляда я просто влюбился в этот мотоцикл — мне казалось, ничего более совершенного и красивого я никогда не видел.
   «Вот бы на нем прокатиться, — держась за руль, мечтал я, как любой мальчишка моего возраста. — Он хоть большой, но у меня бы получилось».
   Будто угадав мое желание, прихрамывая, следом вышел дядя Лёша. Я сел прямо перед ним на бензобак, схватился за руль и мы поехали. Мотоцикл тарахтел, ветер дул прямо в лицо, и от этого мне казалось, что мы летим на бешеной скорости. Я был в восторге, и даже не замечал, что мы едем по тряской дороге, мощенной крупными булыжниками, по которой сильно не разгонишься.
   Как бы между прочим, дядя Лёша сказал:
   — Поехали к нам в Рахманово. У нас созрели малина и крыжовник. А по берегу Москвы-реки растет черёмуха. Приедешь, Люся тебе всё покажет.
   Малиной и крыжовником я уже успел полакомиться в бабушкином огороде, поэтому они не вызывали интереса, а черёмухой заинтересовался. Про такую ягоду я никогда не слышал, и мне захотелось поехать с дядей Лёшей.
    — Приедет папа, тогда поезжай с ним хоть в Москву, — услышав мою просьбу, строго сказала мама, — а сейчас поиграй с соседскими мальчиками. Они, кажется, к тебе уже подходили.
   — Угу, — сердито кивнул я головой, всё ещё обижаясь на маму за то, что она не разрешила мне поехать к дяде Лёше. Какие-то два мальчишки, и правда, спрашивали, как меня зовут, а потом с завистью смотрели, как я ехал на мотоцикле.
   — Кого-кого, а ребятни тут хватает, — поддержала разговор бабушка.
   — Вон рядом с нами у Зиминых двое, — она показала на террасу, к которой подходил двор соседского дома, отделенный бабушкиным плетнем. — У Дергачёвых стоко же, вон их дом за прудом, рядом с ними Сашка Иевлев живет. Рыжий такой, но хороший мальчик. Так что ты найдешь себе друзей, а мамке дай маленько отдохнуть. Устала она от вас в своем городе.
    Первую ночь я не мог уснуть: за печкой стрекотал сверчок, на кухне громко тикали часы-ходики, и каждые полчаса кричала кукушка. Часы с выскакивающей кукушкой и тяжелой гирькой на длинной цепочке днем вызвали мой интерес, а сейчас только мешали спать. Я лежал и мечтал.
   «Когда же приедет мой папа? Быстрей бы он управился со своей службой. В Рахманово растет какая-то незнакомая ягода черёмуха…»
   На следующий день мы с мамой пошли купаться на Москву-реку. С нами увязались все мальчишки, про которых говорила бабушка. Перейдя дорогу, мы прошли между двумя домами, стоявшими напротив пруда, и попали в длинную балку, полого спускавшуюся к реке. За подворьем начались заросли громадных лопухов и крапивы, на склоне краснела бузина. Набитая тропинка повела вниз. Когда спустились в пойму реки, на лугу запахло полынью и разнотравьем. Повсюду порхали бабочки, летали стрекозы, из зеленой травы слышалось стрекотание кузнечиков. После города здесь был настоящий рай.
   — Посмотри, какая красота вокруг! — почувствовав мое состояние, не удержавшись, остановилась мама. — А ромашек-то сколько! Смотри, их здесь видимо-невидимо! Я раньше этого не замечала, а сейчас налюбоваться не могу. Просто красота неземная!
   Мама нарвала целый букет разных цветов и, не скрывая своей радости, вдыхала их нежный аромат.
   — Там возле омута ещё красивше, сейчас вы сами увидите, — вставил кто-то из шедших рядом мальчишек.
   — А сюда даже скот не выгоняют. Он там пасется, — добавил рыжий Сашка и махнул куда-то в сторону. — Папка мне говорит, чтобы я здесь не шастал. Сказал, если узнает, что я сюда ходил, уши надерет.
   Такое грозное предупреждение Сашкиного отца меня сильно удивило.
    «Что же тут плохого? — подумал я про себя. — Пусть себе играет, что его отцу жалко, что ли?»
   Впереди, насколько хватало взгляда, раскинулись поля, а прямо перед нами угадывались какие-то заросшие ямы и длинные рвы. Изрытая местность тянулась вдоль реки.
   — Зачем же здесь так перепахали? — спросил я маму. — Накопали и всё забросили. Вот интересно!
   — Да, это как раз и есть то самое место, куда папка мне запретил ходить, — сказал вертевшийся возле нас Сашка. — Тут в войну были окопы. Вот они, видишь, рытвины повсюду накопаны, а ямы — это воронки. Немцы здесь шибко сильно бомбили. Тут много чего можно найти, токо больно опасно: может рвануть. Говорят, ни один уже подорвался на минах. Я, правда, не видел, но всё равно лучше там не ходить.
   Я был ошеломлен. Оказывается, здесь воевали — рвались бомбы, стреляли, а я об этом даже не знал. Вот здорово! — я с восторгом смотрел на искореженную землю, мечтая покопаться в заросших окопах. Кто же тут воевал?
   — В сорок первом здесь проходила линия фронта, — спокойно сказала мама, — а в Красновидово стоял наш штаб. Правда, фашисты всё же захватили Аксаново, тут полегло немало наших красноармейцев. На горе им памятник поставили. Вообще про войну ты лучше спроси у бабушки, она расскажет.
   Неожиданно мне стало жалко погибших бойцов, обидно за свою землю. Захотелось отомстить немецким захватчикам, занявшим бабушкину деревню.
   — Ух, гады! Я бы им показал, как на нас нападать, они бы на всю жизнь запомнили.
   — Они свое уже сполна получили, под Москвой их разгромили и погнали на запад.
   Незаметно мы подошли к крутому обрыву. Внизу я увидел реку. С одной стороны она подмывала берег, на котором мы стояли, на другом — зеленели поля. Прямо под нами лежала песчаная полоска, служившая пляжем.
   — Вот здесь мы всегда купались в детстве, — показала вниз мама. — Место изумительное и вода чистая-чистая. Повсюду растут кувшинки, — добавила она восторженно. — А вот там, ниже по течению, есть омут, в нем дядя Лёша налимов ловил. Попадались очень крупные.
   Там, куда показала мама, река делала изгиб и терялась из виду. Омута я не увидел. Золотистый песок обжигал ноги. Над головой кружилась стая ласточек. Со всего лёта они ныряли в норки, зияющие в уступе обрывистого берега, и быстро вылетали назад. Только сейчас я почувствовал, как на улице жарко. Раздевшись, я побежал с мальчишками в воду. В разные стороны полетели брызги. Я окунулся и стал нырять возле берега, а мальчишки переплыли на другую сторону.
   — Давай сюда. Плави к нам, — закричали мне ребята.
   Плавать я не умел и с завистью смотрел, как они прыгали возле склонившихся ив. Неожиданно для себя я зашел на середину реки и изо всех сил замахал руками и ногами. Течением меня сдвинуло с места, понесло вперед. Испуганно закричала мама. Такой прыти она от меня не ожидала и не на шутку переволновалась.
   — Ну, ты плаваешь, как утюг, — вернувшись назад, сказал мне Сашка.
   — Тебя не догонишь, — в такт ему добавил Колька Дергачёв. — Это токо городские так могут по-собачьи.
   — А вы?
   — А мы-то, чо? Мы деревенские. Мы так не умеем.
   Их слова я воспринял как похвалу, и только потом сообразил, что никакая это не похвала, а всего лишь насмешка.
   Я быстро познакомился со всеми обитателями бабушкиного дома, но подружился не со всеми. Кроме кошки у бабушки были куры и коза Линка. Куры на меня впечатления не произвели, а вот два петуха показались очень забавными. Один был белым, как многие куры, с плоским красным гребешком, а второй — золотисто-коричневым с пестрой переливчатой грудкой и пышным черным хвостом. Этот петух был крупнее белого и, конечно, красивей. Видно, чувствуя своё превосходство, петух важно разгуливал по ограде, постоянно разбираясь с курами, и время от времени выясняя отношения с соперником. Он отличался драчливым характером и один раз налетел на меня. От неожиданности я вначале испугался, но потом поддал ему ногой. Петух отлетел в сторону и, сердито поглядывая на меня, закричал.
   Каждый вечер мы встречали бабушкину козу. Выглядело это так. По дороге медленно брело стадо коров, а сзади них довольно шустро бежали козы, подгоняемые пастухом с длинным кнутом. Завидев свой дом, коровы мычали на разные голоса, оставляя за собой круглые лепешки.
   — А вот и наша Линка, — показывая на крупную серую козу, выделявшуюся среди всех, всегда говорила бабушка. Однажды она протянула мне черную горбушку.
   — Побалуй её маленько, она любит хлебушек. Смотришь, к тебе привыкнет.
   — Линка, Линка, — помахивая куском хлеба, позвал я козу.
   К моей радости, она сразу подошла и, ткнувшись шершавым носом в мою ладонь, взяла хлеб. Съев, она посмотрела меня, и, увидев, что у меня больше ничего нет, поспешила к бабушке.
   — Вот нахалка! — крикнул я ей вслед.
   На другой стороне пруда стояла заброшенная конюшня — довольно крепкое высокое строение с настежь распахнутыми воротами. В то время лошади уже были не в почете — их заменили трактора и машины. Возможно, поэтому колхозники прямо под конюшней бросили косилки, бороны и прочую сельхозтехнику, назначения которой я даже не знал. Когда ребят на улице не было, я приходил сюда поиграть. Садился на пружинящее железное сидение сенокосилки и, представляя, что меня везет быстроногая лошадка, погонял её кнутом, раскачиваясь из стороны в сторону.
   После одной такой «поездки» я забежал домой попить воды. Как нарочно, в ведре было пусто, а чайник кипятился на печке. Оставался только чайный гриб, который я не любил, но выбора не было: я полез в буфет за стаканом. На верхней полке ближе всех стояла красивая фарфоровая чашка. В ней оказалась вода. На радостях я поднёс чашку ко рту и обомлел от ужаса: на дне лежала розовая челюсть с ровными белыми зубами. Мне стало не по себе, чашка выпала из рук. На звон разбившейся посуды вышла бабушка. Когда она увидела на полу осколки любимой чашки и свою вставную челюсть, её будто прорвало.
   — Ах ты, поросенок, — заругалась она на весь дом. — Я за этими зубами две недели ездила в Можай, а ты ими швыряешься. Вот запру тебя в чулан, будешь знать, как бить посуду. А то, смотри, он тут раскомандовался, сам лазит по шкафам, как у себя дома. — Она быстро подняла свою челюсть и облегченно вздохнула. — Скажи спасибо, что мои зубы целы.
   Незнакомая черёмуха запала мне в душу. Каждый день я спрашивал у мамы, когда же приедет мой папа. Временами мне даже стало казаться, что он нас забыл. И вот, наконец, дождался. Моей радости не было предела. Я ему всё говорил, говорил: рассказывал о бабушкином хозяйстве, о своих новых друзьях и о том, как тут здорово. Не забыл сказать и о приглашении дяди Лёши.
   Через день, взяв гостинцев, мы поехали в Рахманово. До реки нас довезли на телеге, а оттуда мы перешли на другой берег по шаткому деревянному мосту, и вскоре оказались на широкой улице небольшой деревеньки. Дяди Лёшин дом стоял рядом с рекой. Я был разочарован: по сравнению с бабушкиным, его дом мне показался маленькой избой. С охами и ахами нас встретила тётя Тоня, звонкоголосая рыжеволосая женщина с открытым лицом. Не успели мы расположиться, пришел дядя Лёша, и прибежала Люся, шустрая девчонка в цветном клетчатом платьишке. Была она постарше меня и ростом повыше. Показав кроликов, взрослые занялись своими делами, а меня передали на Люсино попечение.
   — Ты что так вырядился? — сразу ошарашила меня Люся. — На свадьбу, что ли, собрался?

На мне была белая рубашка и темно-синий вельветовый костюм с блестящими замками, который папа привез из Германии, на голове красовалась заломленная на бок клетчатая кепка.
   — Я же в гости приехал.
   — Это у вас так в городе ходят, а мы здесь одеваемся по-простому, — рассудительно и совсем не по-детски сказала Люся. — А как же ты будешь черёмуху рвать? Запачкаешь рубашку, её потом не отстираешь. Смотри, а то получишь от мамы.
   Я пробурчал что-то невнятное, и мы побежал к реке. Вдоль всего берега росли раскидистые деревья, нависавшие прямо над водой. От ягоды и налетевших птиц ветки местами были черными. Между темно-зелеными листьями на тонких розоватых черешках гроздями висели блестящие круглые шарики. Люся показала, где самая крупная черёмуха и, оставив меня одного, убежала по своим девчоночьим делам.
   — Смотри, только не залезай на деревья, — издалека донесся её голос.
   Черемуха оказалась необыкновенно вкусной и ароматной — совсем не похожей ни на одну другую ягоду. Под сладкой мякотью скрывалась тонкая косточка, которую я выплевывал. От недозревших ягод терпко вязало во рту, зато черные лоснящиеся ягоды были слаще меда. Сначала я рвал их, стоя на земле, но скоро мне это надоело, и я полез на дерево. Здесь было настоящее раздолье: я ел, ел, и думал, не наемся никогда. Сквозь крону пробивались лучи солнца, и от этого листья казались золотистыми, а ягоды темно-коричневыми и даже вишнево-красными. Я так увлекся, что совсем забыл об осторожности. Неожиданно ветка подо мной подломилась, я схватился за другую, но не удержался и вместе с ней упал в воду. До дна я не достал, пока барахтался, течением меня понесло вперед. Повсюду стоял сплошной лес из черёмухи, над головой нависали лохматые ветки. Мне стало страшно.
   «А вдруг я утону, вот будет маме», — подумалось мне в ту минуту. Не знаю, что со мной случилась: будто какая-то сила толкнула вперед и, замахав руками и ногами, я поплыл. Забыв о страхе, о том, что не умею плавать, я быстро приближался к берегу.
   «Ещё немного, ещё чуть-чуть, — стучало в моей голове, — скоро можно будет встать на ноги».
   Я протиснулся через заросли и, «пропахав» животом глинистый берег, выскочил из воды. От обиды мне хотелось плакать.
   «Вот растяпа! — корил я себя. — Как же я так! Свалился в воду, потерял кепку и вдобавок чуть не утонул. Ой, и попадёт же мне дома. Что подумают дядя Лёша и тётя Тоня? А Люська?! Вот она будет смеяться. Скажет: “Я же тебе говорила…” — Я сам вылез из воды, — успокаивал меня внутренний голос. — Значит, я умею плавать…»
   Одолеваемый разными мыслями, грязный и мокрый с головы до ног, я пришел домой. Посреди комнаты был накрыт стол, и папа с дядей Лёшей о чем-то громко разговаривали. До меня долетели отрывочные слова, «контузия», «ампутация». Потом более понятно дядя Лёша сказал: «Мне ещё повезло, ногу спасли…»
   Увидев меня, он сразу замолчал. На его лице я прочитал изумление, и даже недоумение. Казалось, он чего-то испугался и замер в ожидании развязки. Быстро справившись с собой, дядя Лёша мне даже посочувствовал:
   — О-ё-ё, Витёк, ты, кажись, искупался. Небось, с черёмухи упал?
   — Ага, ветка сломалась, — пролепетал я едва слышно.
   — Ничего страшного! Со всеми бывает. Напугался, небось? Хорошо, что выбрался, там берег слизкий. Сейчас тётя Тоня тебя переоденет.
   Удивительно, папа меня даже не ругал. Может быть, из-за того, что, так же, как и дядя Лёша, он был навеселе, а может, просто пожалел.
   — Гуляй, пока деревня не ушла под воду, — сказал дядя Лёша, — а то захочешь к нам приехать, да некуда будет.
   — Как под воду? — я схватился за его слова, как за спасательный круг. — Будет наводнение? — Глаза мои загорелись.
   «Вот, как интересно! Все будут плавать по деревне на лодках».
   — Ты давай, иди, переодевайся, а то простудишься. Потом поговорим.
   С моей одежды бежала вода, и на полу уже образовалась лужа, но я стоял, как истукан. Закурив папиросу, дядя Лёша грустно улыбнулся.
   — Здесь, Витек, скоро будет водохранилище. Под Можайском построят плотину, и вода затопит всё, что нас сейчас окружает. Не будет ни нашей деревни, ни этих лесов, ни полей, не будет и черёмухи. Вокруг раскинется море. Ты понимаешь…
   Не закончив, он тяжело вздохнул. На его глазах выступили слёзы.
   Тогда я впервые услышал о водохранилище, но, как семилетний мальчишка, я об этом не задумывался. И вот, спустя более пятидесяти лет, я снова в деревне Аксаново. На машине Сергея мы проехали по той самой мощенной булыжником дороге, по которой катал меня дядя Лёша на мотоцикле. Трасса обошла Аксаново стороной, а проселочная дорога, соединявшая несколько деревень, теперь стала деревенской улицей. Водохранилище местами подошло к ней вплотную, затопив не только Рахманово с лесами и полями, как когда-то говорил дядя Лёша, а даже прилегающий к Аксаново склон надпойменной террасы Москвы-реки. Исчезла под водой и балка, по которой мы ходили купаться. Недалеко от её начала сохранился ухоженный памятник, поставленный в честь погибших в боях красноармейцев. Окрестности застроили дачными коттеджами.
   Сергей с Володей рассказывали о престижном расположении деревни, о том, как
здóрово здесь отдыхать летом, а я с любопытством смотрел по сторонам.
   — Вот этот дом я помню, здесь жил мальчик, про которого говорили, что он ел суп с конфетами, — перебил я Сергея. — Этот дом тоже стоял, только весь почернел и покосился от старости. А этот новый…
   Я поймал себя на мысли, что этого можно было не говорить: и так видно, что его недавно построили, и, прервав свои комментарии, с нетерпением стал ждать появления одноэтажного кирпичного здания, в котором раньше была чайная, куда часто заглядывал дядя Лёша.
   — Смотрите, смотрите, вот чайная, — увидев знакомое здание, на радостях крикнул я своим родственникам, и в ответ услышал Сергея:
   — Это давно уже не чайная. Сейчас я даже не знаю, что тут. Только — не торговая точка.
   Для меня это здание навсегда осталось чайной, потому что пришло оно из моего далекого детства, где было место для всего. И вот, наконец, мы подъехали к деревенскому пруду.
   — Вот здесь стоял бабушкин дом, где жила ваша мама, — взволнованно говорю я Сергею и Володе. — А здесь…
   Мы останавливаемся. На месте того, знакомого с детства дома, стоит другой — какой-то совершенно безликий и чужой. Я на него смотрю, а вижу родной мне бабушкин дом и всех его обитателей, и вспоминаю то далёкое лето.

 

     Владимир БОЛГОВ

 

Яблонька

    Когда-то давным-давно садовник посадил полузасохшее деревце. Почти не надеясь на успех, а так, из жалости: корни успели основательно подсохнуть, да и веточки пообломались, многие почки осыпались — одним словом, ни живое, ни мёртвое. По старой, давно укоренившейся привычке, садовник подрезал корни, укоротил почти до основания две веточки, полностью обрезав остальные, выдержал корни несколько часов в глиняной болтушке да и посадил.
    Чтобы оправдать свои труды, а может быть, из жалости, полил, не жалея воды. Да и потом не поленился ещё несколько раз поливать, каждый раз грустно качая головой, почмокивая губами, тяжело вздыхая, как бы прося у деревца прощения за перенесённые им страдания да за свои неумения помочь ему в горе.
    Деревце долго не решалось показать, живо ли оно ещё или уже пропала всякая надежда. Но вот уже когда лето было в самом разгаре, из верхней почки показался несмелый листочек. Внимательно осмотрелся вокруг. Видимо, ему показалось, что всё не так уж и плохо. Он растолкал посильнее сковывающую его оболочку почки, распрямился и затрепетал, словно говоря: вы меня уже и ждать перестали, а я — вот он я, посмотрите, расту, вижу солнце, вижу небо, вижу и другие листочки на других деревьях. Пусть они и больше меня, но я тоже есть, и мне так хочется догнать их, сравняться с ними и помочь маме-деревцу.
    И никому вокруг это желание не показалось странным, никто не захотел ему мешать. Да, видимо, его никто и не заметил, каждый был занят своим делом: замечали ли когда-нибудь великаны лилипутов? Было ли им до этого какое-либо дело? Нужно ли было им это?
    Но листочек не огорчился. Он жадно ловил лучи щедрого солнца, умывался росою и тёплым дождём, на ночь укладывался спать, не забывая благодарить маму-деревце, получая от неё питательные соки, которые она, не жалея, подавала ему из земли от корней, и отдавая образующиеся в нём из солнечных лучей, воды и воздуха ещё очень маленькие, но так нужные маме и своим ещё не родившимся братьям-листочкам частички. Что это было, как они образуются, он и сам не знал, но знал, что они очень нужны и, не жалея сил и времени, трудился над ними. Этим он занимался не только днём, но и ночью, когда спал.
    Благодаря неустанной работе листочка и заботам мамы-деревца, рядом проклюнулся другой листочек, растолкал почку и стал помогать своему братцу. А там появился и третий, потом показалась несмелая веточка, за ней другая, и стало ясно, что деревцо растёт, умирать не собирается.
    К концу лета все его три веточки уже прочно разместились на стволике и готовы были продолжать начатую их смелым братцем борьбу за жизнь.
    Потом наступила зима. И все листочки пожелтели, завяли и упали на землю, а три тонкие веточки-сестрички остались одни. Холодный осенний дождь и пронизывающий ветер, хмурое небо и сиротское солнце навевали мрачные думы: что же будет дальше? Погрустили они, погрустили да и незаметно для себя уснули. На всю долгую зиму. И даже не заметили ни морозов, ни метелей, ни высоких сугробов, которые укрыли их пушистым одеялом от морозов и метелей, от резкого ветра, от бродивших в саду голодных зайцев.
    В глубоком сне сестрички пережили суровую зиму. И только когда стаял снег, они пробудились ото сна. Но благодарить тёплое снежное одеяло они уже опоздали: оно растаяло и быстро впиталось в землю, разбудив корни, напомнив им об их обязанностях.
    Прогревшись на тёплом солнце, умывшись первым дождиком, покачавшись на ласковом ветру, веточки разбудили почки, из которых показались новые листочки. И всё повторилось, как и прошлым летом: корни собирали живительную влагу, стволик подавал её листочкам, листочки росли, отдавали деревцу новые частички, сформированные из солнечных лучей, воды и воздуха, росли новые листочки, веточки, стволик становился толще, веточки длиннее, и к концу лета деревце стало стройнее, красивее и его уже было трудно отличить от других, растущих рядом в саду деревцев.
    Потом вновь наступила зима, снег укутал веточки. Деревце уснуло и проспало до весны, чтобы вновь, проснувшись с первыми лучами ласкового солнца, продолжить рост, продолжить жизнь, стать ещё пышнее, ещё больше, ещё ближе к тому времени, когда можно будет выполнить своё предназначение в этом мире…
    Прошло несколько лет. И вот однажды весною, попытавшись разбудить почки, чтобы выбросить новые зелёные листочки, деревце с удивлением заметило, что почки не спешат открываться, они набухают, становятся всё больше, толще, а когда они, наконец, лопнули, из них показались розовые лепестки, которые быстро превратились в бутоны цветков. Над ними зажужжали, закрутились быстрые пчёлы. Опускаясь на бутоны, пчёлы что-то торопливо искали в них своими хоботками, довольные, что-то всасывали и перелетали на другие бутоны. Целую неделю над деревцем стоял пчелиный гул, целую неделю пчёлы что-то всасывали, ползая по цветкам. А потом что-то произошло: лепестки цветов опали, хлопотливые пчёлы исчезли, показались маленькие листочки. И опять повторилось то, что повторялось из года в год и к чему деревце успело привыкнуть.
    Но что-то было по-другому. Хотя лепестки и опали, внутри бутонов что-то осталось, что-то в них зародилось. И действительно, скоро в них появились маленькие зелёные плодики на коротких тоненьких ножках. Не поняв, откуда они появились и куда попали, они продолжали расти, становились всё больше, наливались соками и уже не думали, откуда они и зачем они. Они просто росли, наслаждались солнцем, теплом, заботами, которые проявляли о них и зелёные листочки, и далёкие, сидящие глубоко в земле корни, и ствол, и большие и маленькие ветки и веточки.
    И словно отвечая на заботу и внимание, к середине лета плодики выросли в большие яблоки и начали менять свой цвет. На сплошной зелени появились редкие розоватые и красноватые прожилки, которые становились всё гуще и толще, пока не заняли всю поверхность плодов.
    И вот однажды в сад пришёл маленький мальчик. Удивлённо остановившись перед яблонькой, он долго разглядывал крупные красные яблоки, потом попытался дотянуться до одного из них. Но не достал и задумался: что делать? Но не в его правилах было долго думать. Он взял палку и после нескольких безуспешных попыток зацепил одно яблоко, поднял его с земли и захрустел.
    Вкусно!
    

 Из жизни Шарика

    Тёплая тихая летняя ночь. Над крышами домов, деревьями повисли мириады ярких звёзд. Ярко светит луна, заливая бледным светом большой двор, где у собачьей будки лежит верный сторожевой пёс Шарик. Никуда уйти он не может — мешает цепь, одним концом спадающая с ошейника и зацепленная другим концом за длинную проволоку, протянутую из конца в конец вдоль двора.
    Тихо. Никто и ничто не тревожит покой верного сторожевого пса, вот уже который год несущего нелёгкую службу часового, приставленного к хозяйскому добру. За это он получает и корм, и уход — вон какую будку соорудил ему Хозяин. Правда, летом, когда тепло и нет дождя, в будку идти не хочется. А зимой… Что ж, зимой в ней лучше, чем снаружи, от снега и ветра она защищает неплохо. Но вот мороз в ней пробирает. За долгую службу Шарик приноровился и к морозу — надо лишь потеснее сжаться, наклонить морду и крепко прижать её к животу — и мороз почти не чувствуется.
    Но это зимой, сейчас же лето, тепло, в будку идти нет никакого желания. Шарик вольно улёгся на тёплой земле, вытянул передние лапы, положил на них морду, прикрыл глаза и задремал. Что ж, собаки, даже сторожевые, тоже иногда спят, им тоже нужен отдых. А во сне приходят разные мысли. Вот и Шарик вспоминал.
    Много лет назад, когда он ещё молодым появился на этом дворе, на цепь его не привязывали, и он мог свободно бегать и по своему двору, и по другим дворам, где у него завелись друзья и подружки. Через три дома также, как и он сейчас, на цепи коротала время прелестная Жучка. Правда, сразу она ему не показалась — молод был и горяч, и где ему проводить день-деньской на одном месте в чужом дворе, если так много кругом было интересного, неизвестного, когда так и хотелось куда-то бежать, что-то смотреть, в чём-то принимать участие… Но со временем он стал относиться к Жучке с бо̀́льшим интересом, стал чаще, особенно по ночам, проводить вместе с нею время и сам не заметил, как у них появилась семейка прелестных щеночков.
    Но недолго продолжалось семейное счастье. Щенки куда-то быстро пропали, и он ничего не смог о них узнать. А там и его Хозяин посадил на цепь, и встречи с Жучкой прекратились. С тех пор вот уже который год он довольствуется пространством своего двора, по которому может пройти только в сопровождении цепи, скользящей по проволоке-рыскалу, при этом проволока громко и противно звенит. Да и пройти он может не в любом месте двора, куда-то его цепь не пускает.
    Правда, за долгие годы он успел привыкнуть и к цепи, и к рыскалу, и ко двору, и к его обитателям. Надоедала только противная серая кошка, которая повадилась таскать из его миски лакомые кусочки. Они ему и самому сильно нравились. Но если бы кошка добром подошла, добром попросила — не стал бы он жалеть, поделился бы с нею. Нет, она всегда неожиданно подскакивала к миске, выхватывала лучшие кусочки да ещё при этом и противно шипела. А то встанет на задние лапы и норовит передними ударить его, да всё пытается попасть по глазам. А в лапе у неё такие острые коготки, что так и гляди — выцарапает глаза.
    А то случается, что серая курочка подскочит к миске и враз утащит то, что ей понравится. Она не шипит, не дерётся и всегда убегает. А попробуй её поймать, когда она так быстро бегает, быстро забивается то под лежащую в дальнем углу двора кучу дров, то под угол сарая, то в куст сирени.
    Вот с утками куда спокойнее. Они в миску не заглядывают, не воруют, и ведут себя куда спокойнее: знай себе, плещутся в корыте с водой, а то ещё воду полощут. И что они находят в этом хорошего? Они даже и подходить близко к Шарику не хотят. Только когда Хозяйка выносит им корм, они её окружают и такой поднимаю гвалт, так крякают, что хоть уши затыкай. Было бы чем, заткнул бы…

    Каждый день Шарику надо отрабатывать заботу Хозяина и Хозяйки. А чем её отработаешь? Что он может? Только лишь облаивать проходящих мимо людей или приходящих к Хозяину гостей. Правда, за последних Хозяин уже не раз грозился побить, даже брал палку, но Шарик успевал спрятаться в своей будке, и Хозяин успокаивался.
    А облаивать проходящих… Когда Шарик был помоложе, он не пропускал никого, лаял истово, яростно, и его лай был далеко слышен. Но со временем ему это надоело, и он многих уже пропускал, не облаивая совсем или лениво побрёхивал, без прежнего задора и истовости. Когда во дворе был Хозяин или Хозяйка, Шарик исполнял свою работу, не жалея сил, показывая свою ревность, привязанность, услужливость. Но когда Хозяина во дворе не было, стоило ли стараться? И он обходился ленивым побрёхиванием или даже вообще молчал.
    Но вот вчера забегал его давний знакомый Полкан. Он был старше Шарика: когда Шарик ещё не был привязан, Полкан уже несколько лет был на цепи, и в те времена Шарик частенько проводил какое-то время с ним. Потом оба были ограничены в перемещениях каждый своею цепью, и встречи прекратились. Вчера же Полкан рассказал, что Хозяин отвязал его с цепи и перестал накладывать в миску еду, как было раньше. И силы его стали уже не те, даже бегать быстро ему стало трудно, да и брехать на проходящих пропало всякое желанье. Спал бы и спал в своей будке. Да как спать, когда есть нечего?
    Шарик был доброй собакой, он поделился с Полканом тем, что ещё оставалось в его миске. Полкан поел, с благодарностью полежал рядом с Шариком и ушёл.
    А Шарик задумался: что же делать дальше?

    

Кукушонок

    Наконец-то наступила весна. Отцвели и зазеленели деревья, вылезла из земли молодая зелёная травка, успели отцвести первые ранние весенние цветы. Из дальних стран возвратились птицы и сразу же, не раздумывая и не отдыхая, начали присматривать подходящие места и строить гнёзда. Каждая пара птичек строила гнездо по своему вкусу и разумению, подчиняясь веками сформированному инстинкту.
    Построив гнездо, каждая пара спешила отложить в него яичко. Каждый день в гнёздышке добавлялось по одному яичку. Будущие папа и мама радовались прибытку и как могли заботились, чтобы детишкам в гнезде было уютнее и теплее, и тащили в него всё, что могло сослужить пользу — то травинку, то пёрышко, то комочек шерсти.
    Занятые заботой о будущем потомстве, они не заметили, как в один из дней в гнезде появилось не одно, а сразу два новых яичка. Да и как заметить, когда считать они не умели, яички появились совсем одинаковые, разве что одно из них было как будто чуть-чуть побольше остальных. Занятые предстоящими хлопотами, они на это не обратили никакого внимания. Но каждый из них, ничего не говоря другому, порадовался, что скоро наступит момент высиживания птенцов. Момент, хотя и трудный, ответственный, требующий терпения и внимания, но радостный: ведь ради него они и встретились весною, и гнездо строили, и, собственно, ради него они и живут. И вот появится скоро несколько пищащих комочков, которые только спеши кормить, а потом и можно полететь вместе с ними. Что ни говори, а семья — это здорово!
    Так всё сначала и произошло. Когда в гнезде появилось шестое яичко, самочка утром не полетела что-то собирать, даже есть отказалась, а с самого утра осталась в гнезде, сев на яички и нежно прикрыв их своим пухом. Пришлось самцу улететь одному.
    Лететь одному непривычно, но надо торопиться что-то поесть, чтобы потом возвратиться и сменить самочку на гнезде. Так они сидели по очереди, грели яички, сменяя друг друга, не позволяя яичкам остывать. Зачем они это делали? Они не знали, но старый опыт многочисленных поколений говорил, что так надо. Несколько раз в день они клювиками переворачивали и меняли местами яички. Зачем? И это они не знали. Но твёрдо знали, что так тоже надо.
    И вот однажды, сидя на яичках, самочка ощутила смутное беспокойство. Что-то было не так, как всегда. Но что? Что могло измениться? Всё было как и всегда. Всё также светило солнце, цвели цветы, ветер играл травою и листочками кустов и деревьев… Что же?

    Она решила перевернуть яички. И почувствовала клювиком дрожание скорлупки одного яичка. И услышала глухое постукивание. Кто стучит? Никого вокруг не было. И вдруг ей стало ясно, что стук идёт из яичка. Кто там? Как он туда попал?
    Постукивание становилось всё чаще, упорнее, скорлупка чуть-чуть подрагивала. И вдруг — треснула…

    Почему? Что случилось? Послышалось ещё несколько стуков, в скорлупке появилось совсем маленькое отверстие, в котором мелькал совсем маленький клювик. Постукивание продолжалось, стук становился всё упорнее и решительнее. Отверстие всё расширялось и расширялось. Потом из него высунулся маленький клювик, а следом показалась и головка. И на неё поглядел изумлённый глазик. Что это? Куда он попал? Зачем?
    Но думать об этом было некогда. И разрушение скорлупки продолжалось, пока она не раскололась пополам, а из неё не вывалилось голое, мокрое, малюсенькое создание.
    Пока самочка наблюдала за разрушением скорлупки одного яичка, стук повторился в другом. И всё повторилось. Спустя некоторое время в гнезде было уже шесть беспомощных созданий, которые, ещё не успев обсохнуть, начали раскрывать рты и громко пищать.
    Самочка наконец-то поняла, что высиживание яичек завершилось, и надо что-то делать, чтобы прекратить этот писк. И она сорвалась с гнезда и улетела за едой.
    Пока она летала, одно создание, ещё не успев окончательно просохнуть, приподнялось, осмотрелось, и ему показалось, что в гнезде как-то тесновато. Забравшись в середину своих собратьев, оно упёрлось в дно гнезда ногами, а плечиком — в одного из своих собратьев, поднатужилось и начало постепенно продвигать его к краю гнезда. Его усилия начали приносить свои плоды. Братец оказывался всё ближе и ближе к краю гнезда, пока в результате очередного толчка не перевалился через край и не полетел на землю.
    Когда мама вернулась в гнездо, держа в клювике комарика, в гнезде было только три птенчика. Но пищали они также громко, и, не успев осмотреться и не заметив потери, она сунула комарика в чей-то раскрытый рот и улетела добывать другого комарика. Скоро появился и папаша. Увидев в гнезде шумное семейство, он, не раздумывая, полетел добывать ему пропитание.
    Упорный братец продолжал борьбу за свободное пространство. По очереди он вытолкал двух оставшихся братьев и, довольный, стал ожидать награду за свой труд. Папа с мамой без устали носили ему комариков, мушек, а он быстро их поглощал и кричал один за всех, кто когда-то был с ним в этом гнёздышке.
    Папа и мама смутно что-то чувствовали, что-то их тревожило, но понять, что детей стало меньше, чем раньше было, им было некогда: оставшийся один требовал пищи и пищал за всех сразу. И они без устали носили ему сначала комариков и мушек, потом более крупных насекомых. А он ел, ел, ел и всё также пищал и требовал ещё и ещё. И быстро рос.
    Настал день, когда в просторном и уютном ранее гнёздышке не оказалось места никому, кроме него — таким стал он большим. Его ротик превратился в большой рот, его тело заняло всё гнездо и возвышалось над ним. Поэтому бедные папа и мама, чтобы отправить в его ненасытный рот очередное насекомое, должны были становиться ему на спину. Ночь они проводили уже не в гнезде, как раньше, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, а рядом с гнездом, на веточках.
    Они не замечали, что их чадо не только давно переросло их самих, но даже его пёрышки совсем другого, чем у них, цвета. Им было некогда. Они должны были заботиться об его пропитании, их постоянно тревожил его резкий ненасытный крик. Выбиваясь из сил, часто сами забывая съесть что-нибудь, они носили и носили ему всё, что только могли добыть, поймать, найти. А он ел и рос. Ел и рос.
    Но вот однажды, когда они вернулись с очередной порцией еды, гнездо оказалось пустым. Они не видели, как их чадо встало на ноги, перевалилось через край гнезда и плавно опустилось на землю. Упало, немного подождало и пошло прочь от гнезда. Даже не сказав спасибо выкормившим его родителям. Даже не попрощавшись. Забыв о тех своих братьях, которых оно когда-то вытолкнуло из гнезда и которые, не успев ничего понять, давно погибли.
    Кукушкам чуждо чувство благодарности и сострадания.

 


Ну, вот и всё

   — Ну, вот и всё!
   Так сказала себе Ирина Петровна, когда закрылась дверь, за которой оказались её муж Сергей Иванович и его ученица, молодая девушка, совсем ещё девочка, студентка института, в котором её муж был профессором и где он вёл курс физики. Ирина Петровна осталась одна в комнате перед закрытой дверью, в полной растерянности отказываясь верить в то, свидетелем и участницей чего она неожиданно оказалась.
   Не зная, что ей сейчас делать и как поступить, она стояла посредине комнаты. Устроить скандал? — а что она этим добьётся, кроме шума, возможно, битья посуды, истеричных криков. Бороться? — а за что? За мужа? — но, как человек, муж ей был теперь не нужен. Как мужчина, он доставлял ей удовольствие, притягивал к себе, был ласков, нежен. В этом ему отказать было нельзя. Даже в экстазе он не забывал думать о ней, думать, чтобы не доставлять ей ненужной боли, неприятности, чтобы и она получила свою долю положенного. Правда, иногда он был излишне торопливым, и ей приходилось сдерживать его, напоминать ему, чтобы он не слишком спешил, соразмерял свои желания с её возможностями. И хотя она предпочла бы об этом не говорить, не напоминать ему лишний раз о том, что уже давно и не раз обговаривали, но всё же она старалась не обращать на это внимания, не раздражаться, тем более, что он всегда прислушивался к её замечаниям, и всё у них заканчивалось хорошо.
   Она старалась не обращать внимания на его быстрые взгляды, которые он бросал на молодых красивых женщин, не пропуская и совсем молоденьких девушек. Она считала, что мужчине это можно позволить и простить. И когда она однажды всё же не выдержала и выразила недовольство, он усмехнулся и возразил:
   — А что ты видишь в этом плохого? Когда мы бываем с тобой в кафе или ресторане, ты же не стесняешься внимательно читать всё меню, хотя заказываем мы из него только отдельные блюда.
   На этом их разговор иссяк. Он не стал развивать свою мысль, она же не захотела вести дальнейший разговор, усугублять свою мысль, чтобы не вызвать не то, что ссору, а даже допустить размолвку. И после этого разговора она предпочитала не замечать его быстрых, оценивающих взглядов, восторженных улыбок, которые он старался скрывать, но от которых не мог заставить себя удержаться, каждый раз при этом не забывая посмотреть на неё: как она, не заметила? Она же старалась «не замечать», хотя они всякий раз больно ранили её самолюбие, заставляли сжиматься и чаще биться её сердце, учащать дыхание.
   Но что она могла сделать? Их брак и у неё, и у него был не первым. Каждый из них уже имел семью, но по разным причинам их предыдущие браки распались. И хотя у каждого остались дети, но дети выросли, у всех у них были свои семьи, и они детям не были нужны.
   Когда они несколько лет назад познакомились, поговорили друг с другом, оба поняли, что у них есть много общего, они могут помочь друг другу, оказать поддержку, в которой каждый из них нуждался. Это они поняли сразу. А что ещё надо одинокой душе, истосковавшейся в пустоте по общению и вниманию, неторопливому уважительному разговору, во взаимной поддержке?
   Он показался ей, судя по разговору, не лишённым чуткости, ласки. Да и о доме он заботился и порядок поддерживать умел. И хотя он был одет настолько опрятно, что было почти невозможно заметить, что он сам заботился о себе, было почти незаметно, что его одежды не касалась женская рука, но в его голосе сквозила такая тоска, что у неё на сердце стало неспокойно. И почему такой мужчина живёт один? Почему он никому не нужен? И тут же появился вопрос: а мне он нужен?
   И вместе с вопросом «а мне он нужен» она задумалась о себе. И ведь женщина вроде неплохая, и поглядеть есть на что, и хозяйственная, заботливая, а почему живёт одна? Почему она никому не нужна?
   Были у неё и мужья, и просто мужчины. Но почему они не задержались? Почему и они ушли?
   Первый муж, за которого она выскочила ещё совсем молодой девчонкой, почти сразу после школы, когда она считала, что лучше его ей никогда и никого не найти, на поверку оказался совсем не тем, кем казался. Он благосклонно принимал её заботу о себе, обижался, если что-то было не так, как он хотел, но сам заботиться не спешил, любил погулять, провести время с друзьями, нередко приходил в подпитии. Замечаний не терпел, сразу взрывался. Она терпела сначала по молодости, всё прощала, потом, когда родились дети, а он свои привычки менять не стремился, терпела из-за детей, боялась проговориться кому-либо о неблагополучии в семье. Даже родители долго ничего не знали, а когда узнали, то и они советовали потерпеть — ради детей. Может, он ещё и одумается? И она терпела, стараясь всё успеть, всё сделать, уходить детей, навести порядок в доме, приготовить. Да и о муже позаботиться. Разве мало дела дома? Разве мало они требуют сил и времени? А тут ещё и учиться надо было, заканчивать институт. Потом на работе не хотелось ни от кого отстать. Сильно уставала, на сон времени не хватало.
   А муж всё вёл такую же праздную жизнь, всё чаще и чаще приходил не только в подпитии, но и совсем пьяным, всё чего-то требовал, сам не желая ничего дома сделать. Когда он в первый раз поднял на неё руку, ударил её, она даже не поверила вначале. Но синяк на боку, который становился всё более синим, словно говорил: да, было, ударил, это не почудилось. Она никому не сказала, утром не сказала даже мужу.
   Но такое повторялось всё чаще. Она уже не могла скрывать побои. И хотя ничего никому не говорила, но мать по её поведению поняла, что что-то не так. И после неоднократных и настойчивых расспросов она, всхлипывая, всё матери и рассказала… Две женщины — мать и дочь, старая и молодая — сидели рядышком, рядили-говорили, но ничего изменить были не в силах.
   Она хорошо помнит тот вечер, когда ей в первый раз пришлось убегать из дома от разъярённого мужа, не успев одеться, только набросив на себя что-то, что успела схватить, пробегая мимо вешалки. Она убежала, а дети остались. Что с ними, кто им поможет? Хорошо ещё, что они уже уснули и не проснулись, когда муж шумел, и она убегала. И она пошла за помощью к свёкру. Не к свекрови, которая к ней относилась хорошо, по-женски её понимала и не раз уже ругала своего сына за непутёвое поведение, грубое отношение к жене и детям. Но что мать могла ему сделать сейчас, если раньше ничего не смогла? Она не верила в её силы и рассудила, что в этой ситуации нужна помощь именно мужчины и именно того, с кем муж мог посчитаться.
   Свёкор, спасибо ему, всё сразу понял, не мешкая оделся, и они пошли, куда — домой? Но дом уже успел опостылеть. И если бы не дети, она давно бы ушла оттуда. Она и сейчас ушла бы, но куда идти? К свёкру и свекрови? — но муж там её бы не оставил. К отцу с матерью? — стыдно, да и места там мало. Повернуться негде.
   Свёкор был сильно зол на сына, крепко его обругал, хотел даже побить, да она не дала, встала между ними. Муж, хоть и был пьян, но перед отцом оробел, стал лепетать извинения, обещал больше не пить, изменить своё отношение.
   Казалось, наступил мир. Но надолго ли? До первой встречи с друзьями, до первого стакана. А там всё пошло по-прежнему.
   Потерпев так ещё пару лет, она решила: хватит! Забрала детей и ушла. К родителям. Как там ни было тесно, но её приняли. Отец горько пошутил, сказал что-то про блудную дочь, возвратившуюся к родному дому. Но какая она была блудная? Она ли не воевала за свою семью, за счастье детей и своё счастье? Но ничего у неё не вышло. Жизнь разделилась на две половинки: на ту, что была до замужества, и эту, после развода. А само замужество она вспоминала со страхом, слезами и глубокой жалостью.
   Казалось, в её жизни после развода мало что изменилось. Участие мужа в семейных хлопотах сводилось разве что к одному: потребовать внимания к себе, настоять на своём, пошуметь, проявить мужской характер, как он его понимал. Денег в дом он давно уже не приносил, дома практически ничего не делал. Да и некогда ему было, его постоянно ждали друзья, забота, что выпить и где для этого найти денег. Да ещё пьяные рассуждения «про жизнь». Поэтому все изменения свелись к одному: остались где-то вдали взаимные ссоры, тревоги и о муже, и о том, что связано с мужем, вздрагивание, когда где-то что-то звякнет: не муж ли? В каком он состоянии? Будет ли ссора? Как защитить детей?
   А его всё реже и реже проявлявшееся осознание себя как мужчины уже давно не доставляло ей радости. Да и какую и откуда радость могли доставить ей его пьяные попытки как-то проявить себя, вспомнить, как это было, при этом совершенно не думая о ней, её желании, её самочувствии — ни о чём, что связано с нею, он думать был не способен…
   Жизнь, казалось, стала спокойной, да и дети стали ласковее. Родители её понимали, терпели тесноту и беспокойство, что приносили внуки, заботились и о внуках, и о ней, лишь изредка вспоминали недобрым словом то, что ещё недавно было, но старались об этом не распространяться и быстро прекращали разговоры, которые ещё не успели начаться. Но глядя на жизнь своих подруг, которым с мужьями повезло больше, чем ей, она нет-нет, да и вздыхала о неудавшейся бабьей судьбе. Ведь так хотелось обнять и приласкать мужчину, прижаться к его тёплой груди, почувствовать ласковое прикосновение любимых рук, губ…
   Но она быстро подавляла такие редкие мысли, заставляла себя думать о детях, родителях, работе, глушила просыпавшееся желание в нескончаемой работе.
   Так прошло несколько лет. И как она ни подавляла свои бабьи чувства, они всё чаще и всё властнее проявляли себя. И когда на горизонте появился мужчина, который показался ей достойным её внимания, она не стала противиться, не пожелала отделаться от пробуждающейся любви.
   При этих мыслях она горько усмехнулась, вспомнив, чем всё это закончилось, и как она опять осталась одна с детьми. Так повторилось несколько раз. Дети успели вырасти, выучиться, обзавестись собственными семьями. Родители состарились и один за другим ушли туда, откуда ещё никто не вернулся.
   Каждый раз, возвратившись с работы домой, она ощущала давление гнетущей тишины. Она не знала, чем себя занять, часто совершенно бессмысленно ходила по комнате, бесцельно перекладывала с места на место какие-то вещи, в очередной раз протирала невидимую пыль. Готовить что‑либо себе одной ей не хотелось. Быстренько чего-нибудь поев, чаще всего из немудрённых полуфабрикатов, которые сейчас в изобилии продаются в любом продовольственном киоске, не ощущая при этом совершенно никакого вкуса, она пыталась что-то читать. Но ей это плохо удавалось. Её давила тишина, и она включала радио погромче, не особенно вслушиваясь в то, что там звучало. Ей важнее было услышать человеческий голос, звуки, которые пробивали брешь невыносимой тишины.
   Она пыталась включать телевизор. Но бесконечные сериалы, в которых из одного в другой кочевал всё тот же незамысловатый сюжет о разборках бандитов и олигархов, жизни которых были мало отличимы, и трудно было понять, кто из них был плохим, а кто — хорошим, кто — бандит, а кто — олигарх, так всё в них было перепутано, так резко их жизнь отличалась от реалий жизни таких же рядовых людей, одной из которых была она сама, ей быстро наскучили. Бесконечные шоу, в которых известные, малоизвестные и совсем неизвестные люди глубокомысленно рассуждали о проблемах страны и общества, сами при этом не особенно представляя, чем живут простые люди, поэтому в них было столь мало правды, сколь и в среде сумасшедших, или выставляли, совершенно не стесняясь, свои переживания, часто настолько грязные или сумасбродные, что она нередко думала: если бы с нею случилась подобная история, рассказала ли бы она об этом даже своей самой близкой подруге, — её быстро разочаровали.
   Однажды привлекла её программа со столь созвучным ей мыслям названием «Давай поженимся». Но посмотрев её пару раз, она поняла, насколько это далеко от реальной жизни, насколько всё наиграно и срежиссировано, что больше смотреть её не захотела.
   Пытаясь сократить длинные минуты домашнего одиночества, она всё чаще задерживалась на работе, находя для себя всевозможные причины и поводы для этого. В этом она достигла совершенства. Но всё равно квартира её давила, она не могла придумать, чем бы можно было занять себя, какое ещё придумать дело, изобрести проблему, решая которые можно отвлечься от тяжёлых мыслей. Лечь пораньше спать? — но погасив свет, она долго не могла сомкнуть глаз. Сон не шёл. Наоборот, в темноте одиночество сильнее охватывало её. Пыталась заставить себя не думать. Но вопреки её желанию, мысли приходили и уходили, возвращались вновь и вновь, не отпускали её, заставляя воспалённый мозг думать всё о том же. И даже когда она наконец-то засыпала, всё возвращалось во сне, возникали всё новые и новые видения. То она видела себя в окружении детей и внуков, счастливых, весёлых, о чём-то хлопочущих, чему-то радующихся. То ощущала присутствие кого-то, кто нежно её ласкал, говорил тёплые слова, и она также ласково ему отвечала, ощущая себя прежней женщиной, полной заботы, желания любви.
   Но просыпаясь, с грустью замечала, что это всего лишь сон. И ей становилось ещё тяжелее, одиночество ещё больше давило её, ещё сильнее угнетало.
   К счастью, она пользовалась уважением у своих более счастливых подруг, которые иногда приглашали её на различные семейные празднества, юбилеи, дни рождения. На одном из таких сабантуев её познакомили с мужчиной. Познакомили и познакомили, она этому не придала никакого значения. Мало ли с кем её прежде знакомили? Мужчина среднего роста, худощавый, симпатичное лицо, начавший седеть волос. Единственное, что её в нём вначале заинтересовало — это место работы: профессор известного института. С профессором ей раньше знакомиться не приходилось.
   Их посадили за столом рядом — случайно ли так вышло или об этом позаботилась хозяйка, она не подумала. Окинув его по привычке беглым оценивающим взглядом, она включилась в общий разговор, шедший за столом, позабыв и думать о своём соседе. Тосты, шутки, смех, звучание вилок о тарелки, перемежающиеся старыми известными любимыми песнями. Сосед по праву или обязанности сидящего рядом мужчины не забывал подливать ей в рюмку вина (водку или коньяк она не любила, считая их слишком крепкими и поэтому не переносила, не мешкая сказав об этом соседу ещё в самом начале застолья), предлагал ей различные закуски и, если она соглашалась, аккуратно и ловко подкладывал в её тарелку. Он не старался навязать свой разговор, его присутствие можно было бы назвать даже незаметным. Она даже забыла, как его зовут. С тем и закончился этот вечер.
   Прошло несколько дней. Однажды зазвонил её телефон, и голос, показавшийся ей знакомым, назвал её по имени и представился: Сергей Иванович. Она сначала не могла вспомнить, кто это. Но когда он напомнил о прошедшем застолье, она сразу вспомнила: так это же сосед по столу! И она поняла, как она, не признаваясь себе, ждала услышать этот глуховатый негромкий голос. Этот незаметный, тихий, ненавязчивый мужчина чем-то привлёк внимание, вошёл в её сердце, и ей захотелось продолжить общение. И вот он, этот звонок.
   Когда Сергей Иванович предложил встретиться и поговорить, она, немного помедлив, согласилась.
   На встречу она долго и тщательно готовилась. Перемерив и отвергнув несколько платьев, она остановилась на скромной кофточке и брюках, в которых была в прошлый раз. Ей не хотелось показать, как она ждала этой встречи, чтобы он не подумал чего-то лишнего и не возомнил о себе. Возомнил о себе? А что он мог возомнить? Что она сама ждала от себя? Уже немолодая, начавшая увядать, боясь себе в этом признаться, одинокая, пугающаяся собственной квартиры, уже почти потерявшая всякую надежду на то, что она кому-то ещё окажется нужной. И вот этот звонок что-то переломил в её сознании, разбудил где-то глубоко спавшую надежду на будущее, сразу напомнил о её переживаниях, мечтах, снах, сделав осязаемым того, кто проходил в её снах чем-то неясным, неузнаваемым, придав ему реальные черты.
   Они встретились в парке у фонтана. Она сразу же начала, пытливо вглядываясь в него, оценивать, как он одет, как держится, как и о чём пытается говорить, пытаясь понять, что он за человек, каков у него характер, и в конце концов ответить на свой вопрос: можно ли ему доверять, можно ли с ним поддерживать отношения? Каков он будет в жизни и как человек, и как мужчина? Много ли будет требовать от неё, и способна ли она этим требованиям отвечать?
   Не придя сразу к какому-либо определённому выводу, она незаметно продолжала его изучать. О себе он коротко рассказал, где он работает (это она вспомнила и сама), что от него несколько лет назад ушла жена, и он, не желая устраивать склоки, думая о детях (у него было двое детей — сын и дочь, сейчас уже взрослые, самостоятельные), оставил жене и квартиру, и всё, что в ней было, забрав только свои личные вещи и книги, сам живёт на съёмной квартире. Денег ему хватает. И хотя зарплата профессора института сейчас не велика, но он ещё репетирует школьников и оказывает помощь отстающим студентам. О своих предыдущих женщинах он ничего говорить не стал. И когда она прямо его спросила, отделался коротким: были, сейчас нет. Такая краткость ей понравилась. По крайней мере, подумала она, если они расстанутся, он и о ней ничего не скажет. Если расстанутся, усмехнулась она сама себе, но ведь они же ещё и сходиться не думали.
   Но надоевшее одиночество и вид этого мужчины торопил её быстрее сделать вывод, тем более что ничего плохого она в нём не нашла. Не нашла не только плохого, но даже чего-то, что могло бы её насторожить.
   В тот вечер они ещё посидели в кафе, выпили кофе, поели мороженного. С тем и расстались. Он проводил её до дома, на прощание поцеловал руку. По пути купил цветы, её любимые розы.
   Вечер ей явно понравился, и её квартира уже не казалось столь одинокой, и мысли были не столь грустными. И даже передача — очередное шоу — не такой надоедливой, как всегда. Правда, уже перед сном она вспомнила, что пропустила и не смогла посмотреть свою любимую передачу «Романтика романса». Раньше её такая забывчивость непременно бы расстроила, сегодня же вспомнила об этом без всякого сожаления.
   Уснула быстро, спала легко, без сновидений. А проснувшись, чувствовала какую-то лёгкость в душе, какое-то успокоение. Такое состояние сопровождало её весь день. Тем более, что днём он позвонил, поинтересовался её самочувствием, извинился за вчерашнюю назойливость (а она её так и не заметила!), пожелал много приятного и выразил надежду на следующую встречу.
   Так они встречались ещё несколько раз. Не прошло и месяца, как она осталась у него ночевать, а вскоре и сама переехала к нему. Ей нравилось и его внимательность, и цветы, что он часто ей дарил, и то, что целовал ей руку и когда она уходила, и когда возвращалась домой. Ей стали приятны и хлопоты по дому: и уборка, и готовка, и даже стирка, чего она раньше с трудом переносила. Ей так хотелось побыстрее вернуться с работы домой и увидеть его, услышать его голос. Она забыла, как прежде искала любой повод, любую возможность задержаться после работы. Теперь она всё успевала сделать за то время, которое должна была проводить на работе.
   И если, приходя домой, она не заставала его дома, она с нетерпением ждала его возвращения.
   Работа Сергея Ивановича не имела чётко очерченных временных рамок. По прихоти расписания он мог работать и рано утром, и поздно вечером, а днём часто бывал дома. У него оказывалось достаточно времени, чтобы выполнить какую-то работу по дому, что он не ленился делать. Часто он покупал продукты, нередко готовил что-нибудь поесть и делал это достаточно профессионально. Во всяком случае, было довольно вкусно, и ей это нравилось. Ей нравилась его забота, его улыбка, неизменная приветливость, старомодная привычка целовать ручку (никто из её мужчин прежде это не делал). Её перестали мучить одиночество и тишина, исчезли тревоги, улучшился сон, пропали так мучившие сновидения. Что ещё оставалось ей желать? Она была просто довольна, так довольна, как уже забыла, и когда так было, хотя и боялась себе в этом признаться.
   Дополнительные занятия со своими учениками Сергей Иванович проводил обычно дома в небольшой комнате, которую он привычно называл кабинетом. Здесь кроме его бумаг с трудом помещались полки с книгами, письменный стол, диван и несколько стульев. Было тесновато, но ему этого было достаточно. Убирал он в кабинете обычно сам, лишь изредка позволяя протереть влажной тряпкой пол.
   Время двигалось незаметно. Летом они с Сергеем Ивановичем выезжали на природу. Сергей Иванович, большой любитель путешествий, и её брал с собой. Так они побывали в Карелии, полюбовались её суровой северной красотой и белыми ночами, незаходящим круглые сутки солнцем, искупались в северной речке. Искупались? — это сказано слишком громко. Если Сергей Иванович барахтался в воде, то она едва вошла в речку, как тут же с визгом выскочила на берег. Хорошо, что на берегу жарко горел костёр, иначе она не представляла себе, как бы она согрелась. А Сергей Иванович потом долго подсмеивался над нею. Сам же он повторял водные процедуры ещё не раз, каждый раз с удовольствием тщательно, покряхтывая, растирал после купания до красноты тело полотенцем.
   Выезжали и на природу на местные турбазы, где по нескольку дней жили в отдельном домике на двоих. Здесь ей было всё привычно, комфортно, она успевала и искупаться, и полежать на солнышке, и даже успевала загореть. А сколько потом было приятных воспоминаний, и как она была благодарна за такое удовольствие.
   Прошло три года. И она стала, приходя с работы, всё чаще встречать у Сергея Ивановича одну ученицу. Как он объяснил, это была его студентка, у которой были проблемы с физикой, и он ей помогал их решить. Она привыкла видеть в своём доме и учеников, и учениц. Но эта что-то стала мелькать слишком часто. Иногда она заставала их за столом пьющими чай.
   Какие-то смутные подозрения стали всё чаще приходить к ней, но она прогоняла их, не желая думать ни о чём плохом. Говорить об этом с Сергеем Ивановичем? — она не хотела выказывать своей тревоги, сама не уверенная в том, что приходило в её сознание, и боясь огорчить его своими, возможно, беспочвенными подозрениями.
   Но вот сегодня чаепитие затянулось допоздна. А ученица всё не уходила и не уходила. Потом Сергей Иванович, поглядев на часы, сказал:
   — Уже слишком поздно.
   Он встал из-за стола, принёс свою белую рубашку, которую она накануне любовно ему разглаживала, и со словами «надень это вместо ночной сорочки» протянул ученице. Она молча, как будто всё у них было заранее обговорено, взяла рубашку и ушла в его кабинет. Спустя несколько минут он и сам ушёл вслед за нею, плотно закрыв дверь.
   Ошарашенная всем происходящим, она не могла что-нибудь не только возразить, не могла даже слов найти, чтобы как-то выразить своё отношение к тому, что видела. Она не могла поверить, что ласковый, приветливый, обходительный, он способен предать её. В несколько секунд перед нею промелькнула вся её жизнь. Казалось, столько пережито, столько испытано, столько всего накопилось, она так привыкла в последнее время к привычному порядку, теплу и размеренности в доме… И вот всё рушилось.
   Что же делать? Как дальше жить? И где? Её прежняя квартира давно была занята, места там ей уже не было. Оставаться здесь она не могла. Куда идти? Жить не хотелось.
   Так в горьких раздумьях и тревоге она провела за столом всю ночь. Лечь в кровать она просто не могла. Непроизвольно она прислушивалась к тому, что происходило в кабинете. Но там было так тихо, что если бы она не знала, что сейчас там были те двое, она бы никогда в это не поверила.
   Утром, так и не закрыв глаза ни на минутку, осунувшаяся, с тёмными кругами вокруг глаз, она умылась (на это её сил хватило, сработала привычка), но даже не попив чая, она ушла на работу, напоследок бросив Сергею Ивановичу:
   — Вечером я вернусь за вещами и уйду отсюда навсегда
   Ничего больше объяснять она не захотела. Слушать что-либо тоже. Да и объяснять что-либо, тем более выслушивать оправдания она не считала нужным. Всё понятно само по себе. На том и расстались
   На работе делать что-либо она не могла. Всё валилось из рук, она всё путала, тут же забывала всё сказанное ей. Но всё‑таки она не забыла и смогла договориться с подругой, что некоторое время поживёт у неё на даче.
   Вечером, забрав только самые необходимые вещи, она ушла из враз опротивевшей квартиры с намерением больше в неё никогда не возвращаться. С большим трудом ей удалось решить вопрос с жильём. Пусть небольшая комнатка и удобств никаких, но в ней она наконец-то почувствовала себя хозяйкой. Она не могла забыть, как с нею поступил Сергей Иванович, (потом, если она и вспоминала о нём, то называла коротко и неопределённо «он»), но время притупило обиду. В первое время она с трудом заставляла себя заснуть хотя бы на несколько часов, а большую часть ночи лежала, тупо вперив глаза в потолок.
   Стороной от кого-то она узнала, что та девица скоро от Сергея Ивановича ушла, и он вновь остался один. Обрадовало ли это её? Она просто отметила эту весть как новый факт и постаралась больше об этом не думать. Она стала ходить в церковь, молилась о себе, молилась о детях. Иногда вспоминая Сергея Ивановича, она не хотела желать ему никакого несчастья. Лишь просила воздать ему по заслугам, ничего при этом не предполагая. Другого наказания она ему не желала, не считала себя вправе не только кого-то наказывать, но даже просить о наказании.
   Она не знала, о чём думал Сергей Иванович, как переживал и переживал ли он вообще, но встретив его как-то случайно на улице, она ничего ему не сказала, но когда прошла, то остановилась и некоторое время пристально смотрела ему вслед. Он не обернулся.
   Если Ирина Петровна решительно отторгла Сергея Ивановича, то её дочь была не столь решительна и так быстро с ним не порвала. И спустя некоторое время, когда ушла его новая пассия, он сделал попытку встретиться с дочкой и её сыном. Попытка удалась, и он изредка стал повторять свои визиты, не забывая каждый раз принести немудрёный подарок, которому мальчик всякий раз радовался. Ему доставляло удовольствие общаться с Сергеем Ивановичем, которого он привык считать своим дедушкой. Ирина Петровна неодобрительно относилась к этим визитам, но терпела их, не желая лишать внука радости. Но попытки Сергея Ивановича возобновить не только прежние отношения, но даже общение прервала сразу и решительно. Она не могла простить ему нанесённой обиды, разбитых надежд.
   Прошло ещё несколько лет. Ирина Петровна случайно узнала, что Сергей Иванович тяжело и, видимо, безнадёжно болен.
   — Бог завещал прощать, — подумала Ирина Петровна.
   И когда в очередной раз она встретилась с Сергеем Ивановичем, то постаралась внимательно рассмотреть его. Ей показалось, что он подавлен, даже стал более худым, чем был раньше. В этот раз она ему ничего не сказала, но задумалась. Обида не прошла. Да и вряд ли такое забывается. Но она знала, что Сергей Иванович опять жил один, жена и дети с ним не общались, да и с братом, хотя он и жил недалеко, они виделись очень редко и всегда случайно.
   Когда же она услышала, что Сергей Иванович лежит в больнице и с трудом ходит, она долго думала. И хотя обида осталась, но что-то в душе её зашевелилось.
   Бог прощал и завещал прощать и любить врагов своих (это она уже успела хорошо усвоить), но как трудно это сделать самой. Всю ночь она не могла уснуть, всё думала, вспоминала, анализировала, даже нарочно растравляла свои обиды, но наутро встала с решением: надо идти в больницу. Пусть он сделал раньше плохо, но нельзя всю жизнь жить с камнем на душе. Как не помочь, если ему так трудно? Простить? — нет, но запрятать свою обиду поглубже и идти.
   Отпросившись на работе, придумав какой-то предлог, купив то, что обычно носят в больницу: овощи, фрукты, — поехала. Автобус быстро довёз до больницы, но перед больницей решимость её покинула, и она долго ходила взад-вперёд перед дверью приёмного отделения, прежде чем смогла её открыть. Узнать у дежурной номер палаты, обменять свою одежду на больничный халат было делом минут. Перед палатой её вновь покинула решимость, и она вновь замедлила шаги. Но потом решилась и открыла дверь.
   В палате стояли четыре кровати, на каждой из них кто-нибудь лежал. На подушке одной из них она увидела знакомое лицо. Но как оно исхудало, сколько на нём появилось морщин. А волосы совершено побелели и даже показались более редкими. Жалкая улыбка, появившаяся на этом лице, показалась знакомой. Но где былая уверенность, приветливость? Где бодрость? И голос, вырвавшийся из открытого на этом лице рта, показался каким-то жалким.
   Она растерялась, быстро всё оценив, но так же быстро справилась с волнением и нарочито бодро сказала:
   — Что, Сергей Иванович, решил отдохнуть? А не пора ли домой? Дома будет лучше.
   Он же молча смотрел и ничего не говорил. Его глаза быстро пробегали по ней, не задерживаясь на чём-либо, особенно избегая встретиться с её взглядом. Его растерянный взгляд, не верящий — она ли это? — боялся ошибиться. Он попытался приподняться, но быстро вернулся в прежнее горизонтальное положение: позвоночник его не держал.
   Она подошла к его кровати, поддержала его, поправила простыню и коротко сказала:
   — Лежи. Не волнуйся.
   Да и что ещё она могла сказать? Она быстро оценила обстановку, быстро поняла, что дело очень серьёзно, болезнь зашла слишком далеко. Она уже не вспоминала об обиде. Сейчас её волновал лишь один вопрос: чем она может помочь? Она поговорила с лечащим врачом, и он подтвердил её вывод:
   — Мы пытаемся помочь, делаем всё возможное, но наши силы слишком ограничены. Мы можем всего лишь по возможности отдалить последнюю минуту. А вы, родственники, можете скрасить это время, но готовьтесь к худшему.
   Она вернулась в палату. Сергей Иванович уже немножко успокоился и глядел на неё более уверенно. Начав с ним говорить, она смогла понять (говорил он нечётко, отрывисто, часто замолкал, делал перерывы), что лежит он в больнице уже неделю практически один, два раза приходили с кафедры сотрудники. Ни брат, ни первая жена, ни дети ни разу не были. Знают ли они о его болезни? Он отвечал, что им ничего не сообщал, а что они знают сами, ему трудно судить.
   Пробыв у него около часа, поправив ему постель, она помогла ему умыться, покормила его, после чего он, довольный и удовлетворённый разговорами, заснул. Она же, ещё раз поговорив с врачом, и выяснив, что ему ещё надо, ушла.
   Сразу же она позвонила брату и рассказав всё, что сама увидела и узнала, договорилась с ним, что он сможет сделать. Потом поговорила и с первой женой. Та вначале отговаривалась и не хотела ничего слышать о Сергее Ивановиче. Но Ирина Петровна проявила настойчивость и терпение, и та женщина согласилась, что отец её детей не может быть абсолютно чужим, после чего они договорились, как они могут помочь Сергею Ивановичу.
   Ирина Петровна всеми правдами и неправдами, проявляя чудеса изворотливости, договаривалась на работе и ежедневно приезжала в больницу. Приезжали, хотя и не так часто, брат, первая жена и дети. Такое усиленное внимание и заботы принесли совсем неожиданный эффект. Даже врач не ожидал, что у Сергея Ивановича может наступить улучшение. И, тем не менее, через неделю он начал вставать и сначала очень медленно и неуверенно, а потом всё лучше и лучше начал ходить. Через две недели зашёл разговор о его выписке. А ещё через неделю его выписали, и Ирина Петровна помогла ему собраться в больнице и приехать домой. Она купила продукты, приготовила еду. Когда он, накормленный и довольный, лежал на своей кровати, Ирина Петровна, убрав посуду, присела рядом, он тихо-тихо сказал:
   — Какая ты хорошая. А мне так стыдно перед тобой за то, как я тогда поступил. Я совсем не ожидал, что ты сделаешь для меня то, что ты сделала. Я тебе так признателен. Я понимаю, забыть то очень трудно, но ты попытайся меня простить.
   Ирина Петровна молча выслушала его признание, но продолжать этот разговор не захотела. Она ещё сама до конца не поняла, как она оказалась в той квартире, где быть себе тогда заказала. Оглядываясь вокруг, она вспоминала и дни счастья, и тот последний, жестокий для неё день. И пусть время прошло, и пусть оно лечит и притупляет воспоминания, но она как наяву увидела и снова пережила и то последнее чаепитие, и ту рубашку, что она так любовно наглаживала и которую он отдал молодой ученице. Вот здесь, на этом стуле, она провела ту бессонную ночь. Вот дверь, которую она, уходя, в тот раз открыла и закрыла, не забыв, как и всегда, запереть на замок. Только ручку ей в тот раз никто не целовал. Да не говорил на прощание ласковых слов. И с тех пор до самого сегодняшнего дня она не переступала этот порог.
   Но ничего о своих переживаниях она не сказала, а, посидев, стала собираться домой, пообещав зайти завтра после работы. И он не посмел предложить ей остаться. Видимо, он понимал, что на одной кровати им не спать, а на тот диван она и сама не ляжет.
   Несколько дней она приходила к Сергею Ивановичу ежедневно после работы, не забывая покупать продукты и готовить еду. Потом стала приходить реже. Сергей Иванович стал уже сам выходить на улицу, сам смог заботиться о себе, и её опека оказывалась всё более и более излишней.
   Но не прошло и месяца, как Сергей Иванович вновь оказался в больнице. И снова она подняла на ноги брата, жену и детей, снова ухаживала за ним, как за маленьким, отпрашиваясь с работы. И снова его выписали домой.
   За полгода так повторилось ещё три раза. С каждым разом приступы болезни следовали всё чаще и чаще. Скорая помощь приезжала к нему почти что по расписанию, лечение проходило всё труднее.
   Когда в последний раз его забрали в больницу, он едва мог что-то прошептать, часто и с остановками дышал. Чтобы как-то помочь ему, Ирина Петровна взяла отпуск без содержания, дневала и ночевала в больнице, почти не отходя от его кровати. Он с трудом пытался что-то есть, с большим напряжением глотал. И поддерживала в нём силы только капельница с питательным раствором. Часто он терял сознание, а когда приходил в себя, с тревогой озирался вокруг, искал Ирину Петровну. Увидев её, он удовлетворённо улыбался.
   За те последние десять дней, что он пробыл тогда в больнице, она едва ли могла прикрыть глаза, быстро и с тревогой просыпалась, чтобы посмотреть, что с ним. Сама еле живая, она не позволяла себе отойти и поспать на топчане, который ей соорудили заботливые сестры и санитарки. И ела она урывками и совсем немного — не могла заставить себя, хотя и понимала, что ей надо беречь силы.
   И всё же она не уследила тот момент, не заметила, когда и как Сергей Иванович сделал последний вздох. Очнувшись от короткого забытья, она увидела, что он не дышит, и позвала сестру. Пришедший по вызову врач зафиксировал смерть. Остывающее тело пролежало в палате ещё три положенных часа, после чего его перенесли в морг.
   Ей пришлось организовывать и похороны. И брат, и первая жена проявили странное равнодушие и непрактичность. Они помогали, но делали только то, что она им говорила.
   Когда закончились похороны и прошли поминки, она с трудом заставила себя усесться на стуле и прошептала:
   — Ну, вот и всё.