Татьяна ШЕПЕЛЕВА

Птичку жалко? Зинзивер

(О литературной группе «Зинзивер». Воронеж)

       Прошло уже 25 лет с того дня, когда группа молодых людей, пишущих, горящих новыми идеями и жаждущих творческих экспериментов, объединилась в литературную группу «Зинзивер»[1] . Шел 1988 год, время уверенного и восторженного марша к «лихим девяностым». Оставался еще один шаг и... Но никто из нас тогда этого не знал. Ключевое слово того небольшого отрезочка времени — «восторг». Восторг от того, что уже МОЖНО. Можно писать что хочешь, как хочешь и о, чудо — ПУБЛИКОВАТЬ! Это — период возникновения и становления различного рода неформальных групп. Прямо белым днём на улицах города можно было встретить молодых людей с такой яркой агрессивно-восторженной внешностью, что мирные обыватели оглядывались и с тихим восторгом шептали: «Это — неформалы». Такими же «неформалами» были и мы, правда, не внешним обликом эпатируя публику, но внутренним содержанием наших голов.
       Ведь Хлебников — не случайно. Для меня, воспитанной на классике и соцреализме, Хлебников — величайшее открытие, terra incognita. Первое впечатление от него... Да, да — восторг. Именно тогда я поняла, что настоящее творчество — это всегда поиск, а искать — следовать против течения. Всегда.

        Несмотря на большую домашнюю библиотеку, поэты «серебряного века» в нашем доме не водились, но не по причине неблагонадежности, а в силу дефицитной недоступности. А некоторые творения некоторых писателей, которые сейчас в явном фаворе, моей бабушке казались «пошлятиной», а то и вовсе не литературой. Она и ее подруги — библиотекари и преподаватели военной-послевоенной поры искренне считали Солженицына, которого теперь превозносят до небес, слабым писакой. Причем, это было совершенно искреннее убеждение, а не идеологический «прогиб» в угоду потребностям времени. Моя бабушка никогда ничего не боялась. Как-то раз она сказала: «Мы ненавидели Сталина», и я до сих пор корю себя за то, что не расспросила тогда всё в подробностях: кто это — мы? Она ведь воевала. От чьего имени она сказала это «мы»? (После её смерти у меня очень скоро назрела к ней масса вопросов, но...). Прадед мой, (бабушкин отец) — офицер старой армии, который новой власти никогда не служил и не собирался, тем не менее, умер своей смертью в почтенном возрасте и никто его не преследовал. Хотя, масса примеров того, что «переметнувшиеся» и ревностно служившие этой власти, были ею же потом и уничтожены. Или это «мы» относилось к ее интеллигентскому кругу общения? Я вообще, не люблю эту привычку — безлико «мычать». Если нет смелости сказать: «я», лучше не говорить ничего.
       Случилось так, что жизнь нашей «поэтической птички» оборвалась года через два после стремительного взлета, но даже за столь короткий срок она вполне успела стать литературным фактом в нашем, к слову сказать, богатейшим на литературные факты, городе. Чтобы это понять, достаточно вспомнить, хотя бы «зинзиверовский» поэзоконцерт, послушать и посмотреть который пришли совершенно посторонние люди, сиречь — зрители, или полистать наш коллективный сборник стихов «Зинзивер», вышедший в 1990 году огромным тиражом — 2 тыс. экземпляров. (Отзвук советской гигантомании).
       Вот она, передо мной — эта маленькая, как блокнотик, книжечка, изданная в городе Бутурлиновке Воронежской области творческим объединением «Радуга». Косая и кривая, неровно обрезанная, отвратительно скрепленная, шершавая на ощупь, такая страшненькая и такая дорогая для тех, кто ценит и бережет свои воспоминания о прошлом.
       Из аннотации к сборнику:
          «Литературная группа “Зинзивер” представляет самое молодое поколение российской поэзии. Лишь пятеро ее членов старше 21-го года, лишь трое — старше 24-х. Тем не менее, можно четко определить почерк каждого и его собственную уникальную роль в творческом процессе Литературной Группы»[2] .
          Программа группы, стихи и анкетные данные были опубликованы в «Молодом Коммунаре» от 12 апреля от 1990 года. «Мы относим себя к представителям новой литературной волны…»[3].
       Вот так. Ни больше, ни меньше.
        «Как будто вчера» — сказала я Татьяне в ответ на ее поздравление. Да, как будто вчера я выхожу из дверей Центрального телеграфа, где я тогда работала и вижу высокого худого паренька с огромными глазами. Андрюшка Юров (Андрей Болин) — студент-физик, поэт и прирожденный организатор. Это он по местному радио воззвал к тем, у кого есть исписанные тетрадки. У меня как раз была такая. Мы шли и разговаривали. Иероним Босх, театрализованное представление, «Корабль дураков». Вернее, говорил он, а я слушала и пыталась себе все это представить, хотя бы приблизительно. Это было в конце лета, а уже зимой можно было смело говорить о вполне сложившемся творческом сообществе. И действительно, многое еще потом придумалось, кое-то удалось воплотить. С Юрова все началось, им же все и закончилось. Едва Юров переключился на другую, более интересную для него деятельность, птичка «сдохла». Сейчас он возглавляет известную правозащитную организацию.
       Таня, Татьяна Повалюхина. Она поначалу весьма скептически отнеслась к созданию новой неформальной литературной группы. Оно и неудивительно — элитарный клуб поэтов ЛИК, в который она уже тогда была вхожа, был гораздо круче, и потом, любовь… Саша Ромахов — личность гигантская — противоречивая, талантливая. Однажды мы заседали в поэтической секции Олега Шевченко. Татьяна пришла, сгрузила свои вещи (видимо, только что с лекций) и пошла поздороваться с «ЛИКами», которые заседали в соседней комнате. Через некоторое время вошел Ромахов, взял ее вещички и пошел. Она покорно засеменила следом. «Это любовь» — подумала я тогда. И не ошиблась. Однако, так или иначе, Татьяна все же стала полноправным членом «Зинзивера». Что поделать — творческий человек всегда тянется к себе подобным. Я ее знаю с детства. У меня в жизни — всё наоборот, а у неё — всё не просто. До сих пор. И если задать ей банальный вопрос: «Как дела?», то первым делом вы услышите тяжкий вздох, затем увидите горестный полный упрека взгляд, как бы говорящий: «Ты еще спрашиваешь? Что у меня в принципе может быть хорошего?» и вам тут же захочется повеситься. «Я — холеро-меланхолик», — сказала она как-то о себе. Иногда у меня появляется желание посильнее встряхнуть ее, чтобы она освободилась от наносного, ненужного, призрачного и вдруг увидела мир таким, каким он есть — прекрасным.
       Но к ЛИКам не все у нас относились лояльно. Рамиль Бесермен. Он же — Рамиль Халиков. В Воронеж приехал из Киргизии, а сам, кажется татарин. «Перчатку мне, перчатку!» — восклицал он, с горячим намерением швырнуть ее в лицо ЛИКу. (На бумаге, естественно). Воронеж ему очень понравился. Он называл его красивым и большим. Мои стихи он ругал за излишнюю «традиционность». В свое оправдание могу заметить, что избавится от стандартных формулировок, вбитых в мозг, не так-то просто. Тем не менее, мы вскоре нашли общий язык. Самый, что ни на есть традиционный. И что любопытно — писал он одно произведение, кажется пьесу. (Между прочим, вполне в духе соцреализма). Сюжет задумывался такой: молодой парень, киргиз по национальности, симпатичный и талантливый, любит русскую девушку, но ее родственники — отец и сестра против такого союза исключительно из-за того, что он — киргиз, хотя даже внешне он от них не отличается. (Почему-то). Короче, была вещь о проблемах межнациональных отношений, или что-то в этом роде. Неосмотрительно связавшись со мной, Халиков научился плохому, и сюжетная линия его произведения дала резкий крюк. Началось все с подробных постельных сцен между влюбленными. Дальше — больше. Папаша оказался отъявленным бабником, который даже не прочь завести интимные отношения с собственными дочерями. Сестры же, естественно, хором соблазняют киргизского паренька. Все это в ярких красках и подробностях. Эх, Рамиль, Рамиль! А мне в то время просто очень хотелось казаться крутой девчонкой. Ну, в самом деле, кому интересна приличная начитанная девушка, воспитанная бабушкой-филологом? А ты принял маску за лицо. Ну что ж, не ты один. Впрочем, справедливости ради, нужно отметить, что склонность к авантюризму у меня была всегда. Перед твоим поступлением в Литературный институт, (ты им послал что-то о летающих крокодилах), отъездом в Москву и женитьбой, мы о чем-то беседовали лёжа, а ты мне показывал фотографию своей будущей жены. Интересно, что бы она сказала, увидев эту сцену? Ничего приятного, я полагаю. Я не помню ее лица, да и наверняка сейчас оно уже, мягко говоря, сильно изменилось. Больше я Рамиля не видела, но слышала о его романе «Сторож». Ну, да, эротическом, конечно же.
       Не могу не прощебетать восторженную трель в честь Воронежского государственного университета. Именно там, словно в реторте великого алхимика, происходили и происходят колдовские превращения, именно из этого булькающего зелья выходят в наш мир исключительные люди. Даже тот, кому случилось лишь нечаянно вдохнуть пары этого удивительного варева, уже никогда не смог бы стать посредственностью. Самый банальный идиот там — это идиот, способный прогреметь на всю округу. Лишь несколько человек в нашей литгруппе, были студентами других учебных заведений. Остальные, сами понимаете, ВГУ. При такой высокой концентрации интеллектуального вещества на единицу творческой площади, избежать поэтического взрыва не было никакой возможности.
       Кое-кому из нас так и не довелось надолго покинуть свою alma mater. Дима Чугунов — выпускник филфака и факультета РГФ, сейчас — профессор, доктор филологических наук. Не удивительно, что человек, никогда не изменявший себе и выбранной цели, имеет на литературном поприще, гораздо больше достижений, чем мы все вместе. Публикации стихов, прозы, в сборниках, журналах. Плюс, разумеется, научные работы и т.д. и т.п. Это еще далеко не всё, я уверена. Путешествовал он много, впечатлений в связи с этим привез огромное количество.
      «... путешествия... стали реальностью его собственной жизни. В 1989 году в Дрездене, Берлине, Карл-Маркс-Штадте он наблюдал последние моменты существования ГДР. В 1990-м — в Кракове и Варшаве любовался католическими соборами и великолепными дворцами. В 1993-м — вдохновившись примером Тургенева, вообще отправился учиться за границу... Болгария, Германия, Франция, Бельгия, Голландия — отовсюду он привозил путевые дневники, наполненные записями о городах и музеях, очерками о встреченных людях, набросками сюжетов и пейзажными зарисовками»[4].
       «Дорога» Дмитрия Чугунова началась с литературной группы «Зинзивер». Нам сейчас уже сложно представить, чем было это объединение творческих людей, родившееся в декабре 1988 года. Студенты-филологи и физики, историки и математики, будущие актёры из института искусств и те, кто учился торговле и финансам... «Зинзиверовцы» устраивали первые поэзоконцерты в Воронеже, ставя на сцене, например, такую неформатную вещь, как «Госпожу Ленин» В. Хлебникова. Они нахально стучались со своими шедеврами в газеты, в теле- и радиоредакции, принимали участие в ночном вернисаже художников-авангардистов из группы «Дом», публично спорили о запрещённом фильме «ЧП районного масштаба». Да, да, в те годы окриком из обкома партии ещё запрещали кинофильмы, а за неблагонадежную статью могли снять с должности редактора областной газеты! «Зинзивер» стал, пожалуй, первым глотком перестроечной свободы для молодых поэтов и музыкантов, а вышедший в свет маленький сборник их стихов — одним из удивительных неподцензурных явлений»[5].
       Дима всегда был галантным кавалером и настоящим романтиком. Его облику, гораздо более современного наряда, подошли бы камзол, шляпа с пером и шпага. Он и в сборнике-то выступил, под псевдонимом Дмитрий д’Артез. Он так элегантно устраивал наши публикации в местной периодике, что могло показаться, будто это происходит как-то само собой. Никогда не перестану им восхищаться. Если Диме задать вопрос: «Как дела?», первым делом вы увидите улыбку. Хорошую такую улыбку, не без веселого лукавства. Непроизвольно вы тут же улыбнетесь в ответ. Открываю его сборник под названием «Книга грусти и любви» и читаю дарственную надпись: «Танюше на память от давнего друга — поэта-«зинзиверовца».
       Маша Спасенникова — не просто красавица. Наша Маша. Каштановые волосы, овал лица и загадочный взгляд всегда придавали ей сходство с героиней известной картины Леонардо. Она пишет до сих пор. И не только стихи. Копирайтер, журналист, редактор журнала, сейчас живет в Москве, но когда приезжает, мы встречаемся — и темы наших разговоров весьма разнообразны. Нелегкие жизненные перипетии и крайняя нужда в деньгах привели ее, филологиню, отличницу, аспирантку, к рискованным танцам. Какое-то время она даже снимала уголок в моей квартире, так как родители не могли или не хотели её понять. Мужчины, которые её окружали, не стоили, на мой взгляд, даже её мизинца. У меня вообще, такое впечатление, что мы все достойны лучшего в этой жизни. Не скажу, что сейчас в Москве ей легко живется, но она самоотверженно борется с трудностями и мужественно преодолевает их.
       Есть люди, о которых мне сказать совершенно нечего. Алексей Любушкин неплохо писал, засветился в нашем сборнике и ушел. Ходят слухи, что не только от нас. Однако пересказывать слухи я не намерена. Поэтому это всё, что я могу сказать. Надеюсь, что у него все хорошо, он жив, здоров и по-прежнему довольно упитан.
       Поиски смысла жизни приводят порой в самые неожиданные места. Когда я узнала, что Игорь Подколзин (в сборнике — Игорь Гуров) стал монахом Задонского монастыря, я, не скрою, некоторое время, (минуты две), пребывала в легком шоке. Для меня уход в монастырь срони самоубийству. Тем не менее, это случилось и случилось всерьез. Теперь он — монах Лаврентий. Когда я первый раз после этого известия увидела его, то… не совсем узнала. Весь его облик (а он заметно поправился) и особенно его извиняющиеся за что-то глаза, придавали ему сходство с дрессированным медведем. Позже, я вместе с Татьяной, навестила его в Задонске. Меня по-прежнему не покидало ощущение, что это всё-таки не совсем Игорь. Он, как ни странно, до сих пор пишет стихи. Они разные, иногда детский лепет, иногда довольно неплохие, но не более того. Существует такой фестиваль — «Ковчег» и он там выступает или даже жюрит, если так можно выразиться о духовной особе. Хотя, на самом деле, это более чем странно для монаха — сцена. Тогда я еще подумала: «Хорошо, что он не играет на гитаре». Попы, бренчащие на гитаре — это не смешно, это — нонсенс и вообще, отдельная тема. Я, конечно, понимаю, что РПЦ находится в статусе коммерческой организации, со всеми вытекающими отсюда последствиями, но все же должны быть определенные рамки, за которые выходить не стоило бы. Но об этом не сейчас, не здесь, повторюсь, это — отдельная тема.
       После нашего совместного выступления в «Поэтограде» (20 лет со дня образования «Зинзивера»), мы собрались у меня дома отметить это дело и пообщаться. Инициатива наших встреч принадлежит исключительно Татьяне Повалюхиной. Не всех удалось собрать, но те, кто был, были рады нашей встрече, а Игоря, по-моему, раздражало присутствие Татьяны. Казалось, она напоминала ему то, что он старался забыть как страшный сон. Теперь уже я совершенно уверена — это не он. Это не Игорь, а совершенно другой человек. Это — монах Лаврентий.
        «Вы добрые люди или злые?» Светлана Степичева. Веста. Играет на гитаре, поёт, пишет стихи. Натура двойственная, но, в конце концов, весь мир дуален. Помню, как раз тогда мы решили принимать новых членов путем голосования. Я «нюхом» почуяла своего человека и, естественно, проголосовала «за». Не задавая лишних вопросов и даже толком не пообщавшись. Потом она спрашивала меня, почему я проголосовала «за», а я ответила, что-то вроде: «Мне кажется, что ты нам пригодишься». И точно. Птичка-то издохла, а мы еще после этого общались много лет. В 2000 году вышел сборник её стихов «Признание». «... Ну должно же хоть что-то и от меня остаться...».
      «Я — мама» — ответила мне Лана Владимирова всё на тот же вопрос «Как дела?» У меня появилась надежда, что хоть у кого-то из нас личная жизнь сложилась нормально. Правда, ей приходится покидать литературные мероприятия раньше остальных — дела семейные требуют немало времени и сил но, тем не менее, в 2009 году вышел в свет сборник «Еще одна осень».
       «Да, стихи Светланы Владимировой, без всякой снисходительности, женские, в них она осознанная или безотчётная последовательница Цветаевой и Ахматовой (вспомните: “Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда”). А растут они из жизни, из сердца, из наших мыслей и переживаний, прямых или затаённых. И если это так, то автор на этой первой книжечке не остановится…»[6].
       Конечно же, Ахматова и Цветаева отнюдь не близнецы-сестры и это очень скверная привычка — валить женщин-поэтов в одну кучу исключительно по признаку пола, но кое в чём Виктор Михайлович Акаткин оказался прав. В 2013-м году выходит очередной сборник Ланы «Такая игра», а рецензию в этот раз написал, кто бы вы думали? Дима Чугунов.
       «Поэзия Светланы Владимировой, конечно же, классична. Она далека от модернистских вывертов стиля и производит впечатление этакого “поэтического Санкт-Петербурга”: стройностью линий, гармонией, необходимостью всматриваться и вслушиваться, чтобы уловить нечто важное, но пока ещё скрытое от рассеянного взора. И читая, ты погружаешься в самые разные пространства»[7].
       Я же, со своей стороны, хочу сказать следующее: поэзия Ланы похожа на тончайшие золотые кружева, очень легкие и воздушные. Когда она читает свои стихи на публике, люди не столько слушают, сколько вдыхают, а по окончании действа открывают глаза и во взглядах их явственно читается: «Ой, это всё? Неужели это всё?»
       Слава Сальников преподает в моем родном и любимом Воронежском педагогическом университете. Человек прямой и даже грубоватый. На вопрос о личной жизни он с поразительной откровенностью заявил: «Предпочитаю блуд». И ехидно захихикал. На нашу встречу после «Поэтограда» он притащил великолепный глинтвейн. Я его нагрела в кастрюльке и разливала ковшиком. Честно говоря, я тогда впервые попробовала этот напиток. И он мне очень понравился. Сальников не простой человек, его надо понимать. А это довольно трудно.
       Ассоль Розенберг попала в наш сборник почти случайно, исключительно благодаря личной симпатии к ней Андрея Юрова. Однако сборнику это не повредило. Стихи очень хороши, хотя и не лишены некой вторичности. Она, как говориться, промелькнула и исчезла. Кажется, уехала насовсем.
       Был еще и Саша Ефремцов, который сейчас живёт и работает в Москве, Алексей Мельников и почившая в бозе, группа «Левый берег». Если бы все, кто имел отношение к «Зинзиверу», вдруг взяли в руки перья, да и написали об этом, получилась бы довольно интересная и поучительная повесть в назидание потомкам. (Шучу).
       Что же сказать в заключение моего несколько сыроватого, но довольно откровенного опуса? Я постаралась придать своему повествованию непринужденный характер дружеской беседы. Весь этот текст написан «на скорую руку» исключительно на основе моих личных воспоминаний и впечатлений. И если я вдруг заблуждаюсь, то заблуждаюсь искренне. Всё, что не моё, снабжено ссылками на первоисточник. Как свидетель и непосредственный участник означенных событий, ответственно заявляю, что этот текст можно использовать для серьезных публикаций. Можно так же ссылаться на него[8]. Я очень надеюсь на то, что, в конце концов, будет проделана подробная исследовательская работа, в результате которой и появится тот основательный научный труд, благодаря которому существование литературной группы «Зинзивер» в нашем городе будет официально признано литературным фактом.
       Мы — разные. И в этой разности — была наша сумма, как это ни парадоксально. Мы иногда общаемся, пересекаемся литературно и творчески. Тем не менее, я считаю, что нам уже никогда не объединиться. Татьяна же сказала так, что лучше и не скажешь:

…Оглохнем, ослепнем, степенно и важно
Начнем привыкать и не сможем привыкнуть.
Нам будет всегда одинаково страшно,
И мы не посмеем узнать и окликнуть
Друг друга.
И дальше, в безвестность умчимся,
Не в звёздное небо, а в чёрную бездну.
Но в будущей жизни мы снова случимся
Единым и целым. Земным и небесным.[9]